Как Наривара-но Арихира испытывал Сэймея и что из этого вышло

[mystical-edo]

И уже от Киото до Осаки на лучших конях полный летний день ехать...

Под катом излишне долгий путь до Нанива (Осаки), много ёкаев, зоофилия упоминанием и заклинания собствнного сочинения

Никто из людей не может достичь высот, не учась. В лушем из возможных вариантов - если он от природы одарен - он сможет самостоятельно дойти до среднего общего уровня, но никак не выше. В худшем же ему и того не будет дано, а проживет он всю свою жизнь невеждой, изгнанным из круга порядочных людей.
Вот и мудрейшая лисица, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, решила своего сына отдать в учение, и не кому-нибудь, а мудрейшему из ныне живущих - Наривара-но Арихире.
Жил тот Арихира в доме близ заставы Судзаку, том, который рядом с чайной "Ветка вишневой сливы", и обучал талантливых и богатых детей искусству ходить по пути Инь-Ян. Не тех, кто сочетал богатство и одаренность, просьба заметить, а отдельно обеспеченных и отдельно небездарных. Первых - ради возможности пить сладкое сакэ и есть вкусный рис, а вторых - для души и чтоб карма была похожа на что-нибудь приемлемое.
И все б хорошо, кабы не один его маленький недостаток, о котором проведал Сэймей, да не то, что решил Наривара-сэнсей проверить своего лучшего ученика, а на что и как - неизвестно.
Известно только, что ему это старый ёкай насоветовал.

Тревожился Абэ-но Сэймей, волновался, плохо спал ночами, днем ел не глядя, с матушкой своей говорить почти перестал, в трех учительских соснах в саду заблудился - не давало ему покоя грядущее испытание, что ждало его в Нанива. А сэнсей, как назло, не спешил - то уроки у него, то к Тэнно гадать на погоду позовут, то ёкай пьяный императорскую сокровищницу вынесет - какое Нанива, когда надо срочно в Нара ехать?!
Но наконец настало лето, просохли дороги, и в один прекрасный день, когда ясное солнце тепло пригревало сквозь дырявую крышу, а Кудзуноха-Гэнко-гицунэ сидела за вышиванием - сыну готовила красивое кимоно на день рождения - постучался в ворота поместья на берегу речки Сэна Наирвара-но Арихира, да так постучался, что пришлось ему тут же их и чинить.
Перепуганная, выбежала за ворота Кудзуноха-сама: что, как, грабеж, разбой средь бела дня?! Но увидев оммёдзи, улыбнулась ласково, поклонилась почтительно: здравствуйте, Наривара-доно, проходите, господин хороший, чем богаты - тем порадуем!
Прошел великий оммёдзи в дом, не разуваясь - потому что разувать нечего было, босым ходил, чудной человек - сел у огня, улыбнулся широко и приветливо:
- Пусть боги и богини благословят дом прекрасной госпожи, ее саму и ее сына! С тяжелым сердцем пришел я к Кудзунохе-Гэнко-гицунэ, нехорошая у меня к ней просьба: как ни нехорошо у матери дитя отнимать, а должен я ехать по делам в Нанива, и надо мне взять с собой ученика, да не абы какого, а Абэ-но Сэймея. Согласится ли благородная госпожа со мной сына отпустить?
Гордостью наполнилось сердце лисицы: даже в Нанива про ее сына наслышаны:
- Уж конечно, горе матери, когда сын из дома, счастье, когда в дом - но честь матери, когда сын трудится, славы ради. Только уж потрудитесь, ради Каннон и ками, вернуть мне сына до наступления июльского полнолуния! Уж больно мне без него одиноко будет! - и прослезилась даже - словно роса на белые лепестки яблони упала.
Уж конечно, самой Аматэрасу поклялся Арихира, что и до июльского полнолуния, и раньше того вернет матери похищенное дитя, и громко приказал молодому оммёдзи собираться быстрее, чтоб к вечеру уже быть готовым к дороге.

Замерло у Сэмея сердце, в пятки ёкнуло: все, пришел срок испытания, сейчас узнает он, стоит он доли оммёдзи или нет! Самый лучший свой наряд достал из сундука, волосы расчесал, обувь надел красную, взял свой нож и расписной веер и быстрее ветра побежал к южной заставе, к сэнсейскому дому.
У красных его ворот молодого оммёдзи уже ждала давешняя колесница, на облучке которой уже сидел его почтенный учитель, уже немного хлебнувший благословенного рисового вина на дорожку.
- Ну, Бэнтен с нами - вперед! - и тронул коней, покатилась повозка за заставу, мимо поселка в излучине Сэны, мимо сакуры, мимо рисовых полей...
Катится, катится, чуть на ухабах подпрыгивает, Наривара-сэнсей что-то немелодичное напевает... Вдруг впереди - видят: идет кошка в человеческий рост, несет котенка за спиной, лапка за лапку заплетается, хвост в пыли волочится.
Смотрел Сэймей, смотрел, как она рядом с повозкой идет - не выдержал наконец:
- Сэнсей! Ну не железное ведь сердце у Вас, и не каменное! Скажите О-Бакэ-Нэко-саме - пусть сядет на нашу повозку, отдохнет немного, лапки расправит!
Нахмурился Наривара-сэнсей: как так, она ведь ёкай - оммёдзи на то и живут, чтоб ёкаев гонять, а не с собой бок о бок сажать!
Тут уж и Сэймей нахмурился: и с сэнсеем спорить недолжно, и О-Бакэ-Нэко-саму жалко! Но однако ж возразил решительно:
- Вот когда государыня Кошка пойдет людям вредить и по чужим домам куролесить - тогда я оммёдзи, а она - ёкай зловредный. А сейчас, в чистом поле да у повозки - я мужчина, она - мать с малым ребенком. Пустите ее к нам в повозку!
Усмехнулся себе под нос Наривара-но Арихира, скосил глаза куда-то к рощице вдали: видали, мол? - но кошку в повозку пустил, до деревни довез.
Очень она молодого господина Сэймея благодарила, а тот удивлялся только: как же так, ведь Сэнсей сам с ёкаями сакэ пьет, что ж он детной кошке да не помог?
Подвезли ее до деревни, там она и сошла, в домике на околице скрылась.

А повозка, тем временем, продолжала путь, поскрипывали деревянные колеса, стучали по сухой земле копыта, фыркали лучшие кони из конюшен самого Фудзивары, напевал глупую песенку сэнсей - дорога никогда не бывает тиха, она всегда переполнена звуками, как чаша, до краев наполненная китайским сливовым вином, и так же ароматна и вкусна для того, кто умеет выпить ее до дна, не пролив и не поперхнувшись.
Но вдруг лопнула у кото ветров струна, нарушилась гармония, в тихую мелодию пути ворвались нестройные, дисгармоничные звуки: толпа крестьян за кем-то гналась.

Учитель придержал коней, выжидая, пока толпа пробежит мимо, но крестьяне направлялись прямо к ним - с факелами, вилами, воплями и прочим подобающим ловле нехороших людей сопровождением. Днем факелы, разумеется, пугают слабее, чем ночью или вечером: солнечный свет их слепит и превращает в жалкие пародии на светильники, но даже днем толпа остается толпой, и ее жертва - жертвой.
Чего же удивляться, что молодой оммёдзи только завидев нырнувшего в повозку одноглазого пушистого малыша, ухватил его и спрятал в широкий рукав белого кимоно, укрыл своим чи, чтоб даже учитель, если что, не нашел, руки еще поудобнее уложил на коленях - замер, как суслик-свистун в весеннюю ночь.
А крестьяне нагнали, окружили, смотрят шалыми глазами, рты гнилые разевают, орут, бормочут невнятно - невозможно понять, что да как, не разумеют благородные их бормотание.
Наконец, выбрался вперед один, подбород задрал, плечи расправил - сам наглый, аж от осознания своей силы только что не лопается:
- Вы, господа благородные, не видали ли здесь зловредного ёкая? Ежели видали - так укажите, где он прячется, куда задевался. Не то - поле большое, вы малые, пока хватятся - мертвых не воскресить! - а сам вилы поплотнее сжимает, смотрит, как бык на невесту, глаза кровью налиты, лоб низкий, голос хриплый...
Не страшно! Не такое в своей недолгой жизни молодой Сэймей из Абэ видал, не таким его пугали - только сел прямее, руки мягче на колени положил, рукава широкие белые расправил, чтоб лежали лебяжьими крыльями.
Да и Наривара-но Арихира, видно - не боится, улыбается, зубами сверкает, смотрит насмешливо - его ли, величайшего из живущих мастеров Инь-Ян, вилами да цепом пугают?! Его.
- Добрый крестьянин, а не пойти ли тебе своей дорогой? Не дело черному люду на благородных нападать, не дело простецам с ёкаями воевать. Скажи, кто вас обидел - я сам, Наривара-но Арихира, его покараю, как подобает!
- Тебе, господин Наривара, сказано по-понятному: выдавай ёкая, иначе - смерть. Нагуляла его дочка моя от короля выдр из-под плотины, а он, скот такой, еще еду в моем доме таскает.
- Ступай своей дорогой, добрый крестьянин, не зли меня! Если твоя дочь столь некрепка нравом, что и со зверями гуляет - что мне за дело? Ищи сам своего ёкая! - а крестьянин не терялся, размахнулся, да учителя сэймеева цепом по лбу и ударил, в провозку сунулся до пояса:
- Отдавай уродца, мальчишка! Знаем, что он у тебя - отдавай, не то учителя твоего убьем насовсем!
Замер молодой Сэймей, гадает - что делать, как быть? Ёкаёныша ли им отдать, а самому лошадей погнать вперед, бежать быстро, как только лучшие кони Фудзивары могут - или что сделать? Может, руку на незнакомых людей поднять - ради мелкого бакэмоно, не более знакомого?!
Выпрямился Сэймей, глянул в глаза лиходею, улыбнулся, руки поднял к груди - зверек в рукаве трепыхнулся - и говорит тихонько:
- Чужое бэнто в горле комом встанет, краденым рисом вор поперхнется. Ак-соку-дзен!
Захрипел крестьянин, за горло схватился - а Сэймей в руки вожжи взял, хлестнул коней, понеслись благородные жеребцы быстрее солнечного лучика, пошарахались у них из-под копыт подлые люди... да так за спиною повозки туманом и истаяли, словно и не было их.

Дальше покатила повозка, не разбирая дороги, ёкайшонок из рукава у Сэймея выскочил, в кусты порскнул, учитель стонет тихо, не очнется никак, колеса скрипят, кони хрипят, дорога серой лентой стелется, змеей изворачивается...
И вдруг - что за чувство? Страх молодому оммёдзи сердце сжал, дышать нечем стало, небо вечернее почернело, луна на нем багрянцем налилась: спешит повозка прямо навстречу хороводу ста ёкаев, несется, как бешеная, на верную смерть.
А впереди ёкаи, принаряжены, косы расчесаны, улыбаются, хохочут глухо - как гром далекий...

Остановись, молодой оммёдзи, скройся за мороком, спрячься - спасай молодую свою жизнь!
Поздно...
Прыгай, молодой оммёдзи, прыгай с повозки, брось чудовищам коней да наставника - хоть сам спасешься!
Нет уж!
Горд Сэймей из Абэ, смел Сэймей из Абэ, да и как он в глаза матушке своей, Кудзунохе-Гэнко-гицунэ, смотреть станет, если учителя бросит, а сам убежит?
Перехватил юный оммёдзи покрепче вожжи, распахнул пошире глаза, гикнул молодецки - и погнал повозку на хоровод: кто не шарахнется - сам виноват будет, кто виноват - по заслугам получит.
Растерялись могучие бакэмоно. Остановились, головами закачали, запереговаривались - что за безумец на них, могучих, лошадей гнать смеет?!
Пуще всех Хитоцуме-нюдо негодовал, вперед прорвался - лично мальчишке голову оторвать.
Его-то первым и затоптали бешеные жеребцы Фудзивары. А остальные сами расступились, на него глядючи.
Прорвался молодой оммёдзи. Сзади кричали, шумели обозленные ёкаи, гневались, Хитоцуме-нюдо матерно ругался, кто-то рвался в погоню, кто-то суетился над сбитыми собратьями....

А повозка, медленно сбавляя темп, катилась дальше, дальше - и вот наконец и Нанива, и сэнсей как раз очнулся, ругается на друга-ёкая вполголоса, на Сэймея смотрит, как на сумасшедшего: вроде и с опаской, но с уважением, смотрел, смотрел - да и говорит:
- Молодец ты, Абэ-но Сэймей, сын кицунэ. Прошел ты мое испытание с честью, и даже те прошел, которых я и не думал на пути твоем ставить. Вставай! Пойдем в дом, будем пить чай и отдыхать после тяжелого пути.

Так прошел Сэймей испытание, что придумал ему Наривара-но Арихира и старик-ёкай, что делил имя с юношей, и до конца дней своих гадал: а что из ему по пути встретившегося не было изначально задуманно.
А Хитоцуме-нюдо, по которому прокатилась повозка, разгневался и затеял мстить Сэймею.
Но это са-авсем другая история....