Если хотите еще - пишите в коменты ссылки на сэймеебайки или задавайте внятную тему. То есть не "Утро. полдень, печально оммёдзи, рейтинг не выше эр", а внятно: "история дружбы с Хиромасой", например.
Под катом - смерть Сэймея. Оптимистичненько насколько смог. А! Еще под катом эпиграф, да.
Under the wide and starry sky
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.
This be the verse you grave for me;
"Here he lies where he longed to be,
Home is the sailor, home from sea,
And the hunter home from the hill."
R.L.S.
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.
This be the verse you grave for me;
"Here he lies where he longed to be,
Home is the sailor, home from sea,
And the hunter home from the hill."
R.L.S.
То была ранняя осень предпоследнего, восьмого, года эпохи Кэнкю, холодная и непривычно-серая для этих мест, заливавшая благословенные Острова нескончаемыми дождями, из тех, что рождают тоску в сердце и непокой в умах.
По размокшей дороге еле-еле тащилась серая вереница паломников из простонародья, что шли за милосердием к лишенным всякого милосердия Буддам, потому что с недавних пор тайсёгун разлюбил колдунов, изгнав их из столицы, и полюбил монахов - как это часто случается с тайсёгунами, пролившими много невинной крови. Тайсёгун-то молился, замаливал грехи - а люди тянулись нескончаемыми вереницами к святыням, безо всякой, впрочем надежды - все знали, что если колдуны некогда за умеренную плату (а кто и просто из любопытства или для развития мастерства) помогали простому народу, то служители Будды в обмен на чудо обязательно оберут до нитки и будут по-своему правы - а чуда может и не случиться, так-то.
Но что делать, если все-таки чуда хочется, и не то, что просто хочется - необходимо оно? Вот и шли холодной осенью восьмого года эпохи Кэнкю семеро паломников к святыням Сикоку. Шла старуха со своей немой невесткой, что изредка билась в припадках; шла мать с больным ребенком, вечно голодным и плачущим; шла молодая девушка, которая то тихонько напевала, то молчала, глядя прямо перед собой, и хмурый молодой ронин в сером кимоно со споротыми камонами, несший на спине старика - отца девушки. Шли по щиколотку в грязи, молча уставя в землю полный отчаянной решимости взор - словно не к святыням поклониться шли, а на войну.
Вечерело, а дождь только сильнее становился. Замерли паломники: неужто в поле им ночевать? Старики ведь с ними и больной ребенок, как быть?! Вдруг видят - дом стоит неподалеку, окна светятся, дымом пахнет.
Первым ронин развернулся:
- Вы как хотите, братья и сестры, а я пойду, постучу в окно, попрошу пустить нас ночь переждать! - согласились остальные: иди, проси за всех нас - ты хоть и ронин, а все почти что благородный!
И сами за ним вслед к дому пошли.
Тихонько подошли, в окно заглянули, смотрят: горит в комнате свет, словно солнечный, стоят жаровни кругом, в центре их сидят высокий старик и хрупкая красавица в пурпурных дорогих одеждах, с длинными черными косами: чай пьют.
Прислуживает им девушка в китайском платье, у ног лысый кот сидит, у стены молодой китаец книгу читает. По всему видать: странный дом, чудной!
Вдруг - обернулся кот, словно их увидел, поднялся со своего сиденья старик, подошел, раскрыл окно, наклонился к ним:
- Здравствуйте, люди странные, люди добрые! Что вы под окном шаритесь, словно воры ночные? В дом ступайте!
Оробели паломники, призадумались. Однако ж совсем темно стало, дождь усилился - не удержались они, зашли в дом.
В доме тепло, светло, хозяин приветливый, хозяйка красивая, внуки, хоть и китайцы, а тоже всем вышли, разве что кот страховиден, так что с того! А старик распоряжается, велит гостей в сухое переодеть, усадить, да чаю им подать, да ноги умыть. Споро, легко метнулась девушка в голубом платье китайском, как из ниоткуда три служанки возникли, всем услужили и подле хозяев усадили. Дивятся гости: сотню лет уже, как никто такого кимоно не носит, даже и при дворе самое слово каригину почти забыли! Однако ж нехорошо хозяевам отказывать: переоделись, сели кругом, представились:
- Я Умэко из деревни Мацуяма, а это сын мой, Асаги.
- Я Амэягава-но Юсуко, а это отец мой - Амэягава-но Хатиноскэ.
- Я Садако-оватян из деревни Хасэда, а это - невестка моя, Нанами.
- А я ронин, и что кому мое имя? Довольно и того, что я служил роду Химура. Теперь вот не служу, - невежливо ответил молодой человек.
Внимательно глянул на него старик, усмехнулся:
- Что ж, тогда и мне представиться не грех. Звать меня Сэймей, это матушка моя - Гэнко-годзэн, - указал он на красавицу - А это - верные мои слуги: Тода, Рикугоо и Мицумуси.
Поклонились названные, к прерванным занятиям вернулись: Мицумуси - чай разливать, Тода - мурлыкать, Рикугоо - книжку читать, Сэймей с матушкой - чай тот пить, а паломники - молчать да дивиться.
А Садако-оватян из Хасэда не выдержала, спросила:
- А не тот ли Вы, господин, Сэймей, что давным-давно знатно при дворе колдунствовал и самой Аматэрасу был в лоб целован, как говорят?
- А что, если и тот? - спросил старик лукаво, усмехнулся, подмигнул серебряным лисьим глазом.
- А если тот Вы, господин, Сэймей - то ни к чему нам и к Буддам идти ни в какое Сикоку, ибо ведомо каждому в простом народе: сами они к господину Абэ на поклон ходили в беде.
- А если и так! - снова усмехнулся старик - С чего ты, женщина, взяла, что дела ваши такие, что я помочь могу? И что стану я помогать вам, путникам неведомым?
- А с того взяла, что не было сильнее господина Сэймея колдуна, и про доброе сердце его до сих пор рассказывают старики. А уж мы Вас дарами-то не обидим, помогите, чем можете!
- Что ж, нет случайностей у Хозяйки Дорог! Коли занесло вас ко мне - помогу, чем смогу, - смилостивился наконец старик, величайший оммёдзи, Абэ-но Сэймей - Ну, говорите, болезные: у кого какая беда?
Первой бабушка Садако заговорила: она просить вызвалась, ей и первой быть.
- Видишь ли, господин великий колдун! Был у меня сын, Сантаро. Женился он на этой вот Нанами, да на войну-то и ушел, и не вернулся. Одна она у меня осталась, а давеча вот в поле работала, окликнул ее кто-то, обернулась она - да так с тех пор и онемела, только что в припадке если чего выкрикнет, и то не понять. Монах сказал, с демоном-расэцу она спала, он ее проклял. Что мне делать?
Глянул сквозь разведенные пальцы на молодую Нанами, хмыкнул:
- Понятна мне твоя беда, бабушка Садако, и понятно, что монах тот - лгун и срамник. Знаю, как ее хворь победить, пусть следующие говорят!
Помяла подол платья Амэягава-но Юсуко, заговорила тихонько, еле слышно:
- Беда моя тяжела, о могущественный оммёдзи, Абэ-но Сэймей! Всего лет моему отцу - ровно тридцать и три, а мне - двадцать. Несмышленым младенцем я была, в колыбели лежала, когда проклял отца страшный Тайра-но Киёмори, отнял у нас земли наши и дома, пустил бродить по свету: его старцем безумным, меня младенцем, да мать мою несчастную, как была. Год назад скончалась она, а монах, что отпевал, посоветовал идти в Сикоку - если, говорит, отдам Будде материно золото да стану бикуни - исцелится отец. Что на это скажешь?
- Что монах тот - корыстолюбив, да дела своего не знает, а тебе, красавица, не в бикуни, а замуж надо. Еще скажу, что сильный мастер Инь-Ян был покойник Киёмори, да мне-то все одно не чета. Знаю, как беду твою победить, пусть следующие говорят!
Тут уж и Умэко из деревни Мацуяма храбрости набралась:
- Нет у меня мужа, убили его в сражении, один сын остался - Асаги, радость и отрада моя единственная. Умный он, да любил играть, больше другого любил муху на нитку привязать, чтоб кругами летала, и бегать так. Да вот однажды бегал-бегал, да и свалился, и никакими травами и отварами его болезни помочь не выходило. А монах сказал - если пожертвование сделать в Сикоку...
- А сына в бонзы отдать, то он выздоровеет? Неумелы на выдумку стали нынче монахи! - хохотнул Сэймей - Раньше врать были искусней. Скажи-ка, мать Умэко - не ловил ли сын твой бабочку-голубянку? Не кружил ли на нитке, не умерла ли она?
- Так, все так! И ловил, и кружил, и умерла! - поспешно закивала крестьянка - Как есть умерла!
- Тогда и твоему горю помочь легко. Что ж ты, ронин, молчишь?
- Рис я ем, - отвечал тот - Воспитанный воин за едой не говорит. Да и беда моя такова, что ей ты как ни силен, не поможешь. Если так хочешь знать - давай-ка помоги этим убогим, а потом и поговорим.
- Хорошо, - кивнул старый колдун.
Волосы пригладил, черную шапочку на них надел, веер в руки взял, пошептал чего-то, раскрыл, еще пошептал, закрыл обратно, наконец сказал:
- Подведи-ка ко мне свою Нанами, бабушка Садако, да дай мне медную монетку: не годится мне безо всякой платы работать! Хворь ее от того, что дух сына твоего хочет снова на свет родиться, а как - не знает, - взял он у Мицумуси ленту синюю, написал на ней: "голубь - голубке, муж - жене; птенец - птице, сын - матери. Ак-соку-дзен!", отдал старухе - Обвяжи ей этим пояс да ступай домой, через девять месяцев родит она тебе обратно твоего сына.
Потом к Умэко из Мацуямы обернулся:
- Сын твой обидел будду Амиду и слугу его, Синрана, обидев их любимую бабочку-голубянку, совершив большой грех. Но так как он еще мал, то легко его простит добрый Амида, если он искренне попросит прощения перед каждой придорожной статуей на пути к дому, и если даст твой сын обет никогда не трогать больше бабочек. Мне и чародействовать нужды нет, могу только облегчить ему болезнь, чтоб проще было домой идти.
И на Амэягава-но Юсуко посмотрел, отца поближе подвести велел, коснулся лба его веером, трижды произнес:
- Ак-соку-дзен! - а потом еще так сказал: - Сорок ветров дули с семи сторон, сто глаз смотрели на жестокого. Что было - того не станет, умерли слова с говорившим, разрушилось заклятье с заклинателем. Ак-соку-дзен! - и по лбу того веером ударил, и в пол молодому господину Амэягава поклонился.
Заплакал тот, обнял дочь, благодарил старого колдуна, подарил ему в награду золотое женино ожерелье.
Сели бывшие паломники пить, да не чай уже - сакэ сладкое, за избавление от бед и горестей, за доброе сердце Сэймея. А тот сидит, с ожерельем играет: то сложит, то растянет, то на запястье браслетом накрутит, то на колене лентой разложит: скучно ему, не терпится услышать, что за дело такое в Сикоку у ронина, что служил дому Химура, а теперь не служит.
Долго ли, коротко ли, а все спать разошлись: и сикигами, и Гэнко-годзэн, и гости - один ронин остался с хозяином. Сидят, друг на друга смотрят. Наконец говорит ронин:
- Ладно, сам ты хотел мою беду узнать, Абэ-но Сэймей, великий оммёдзи! Слушай теперь: не в Сикоку я шел, а к тебе. Приказано мне тебя, Сэймея из Абэ, разыскать и убить, чтоб навеки ты упокоился. Не тайсёгуном, не императором приказано - сама смерть послом к тебе направила.
- Хорошо, что ты это сам сказал, - кивнул Сэймей - Хоть я и видел это, но мне хотелось от тебя правду услыхать. Что ж тебя гложет? Или боишься, или стыдишься старца беспомощного убить?
- Не хочу доброго человека казнить, - огрызнулся ронин - Еще не видав тебя - не хотел, а увидав - расхотел совсем. Лучше при доме твоем жить бы остался: тут кормят неплохо!
- Отчего нет, оставайся! - рассмеялся Сэймей - Сделаю я куклу из палых листьев, напишу на ней: "Сэймей", ты куклу убьешь - и всех бед-то!
- Так ведь не тайсёгун, не князь, не сам Тэнно меня послали - смерть сама!
- Хорошо, куклу не из листьев - из пряжи шелковой сделаю, коли такая она важная персона!
- Странный ты старик, Сэймей из Абэ. Так посмотришь - а не меня ль ты моложе? - покачал головой ронин - Ну, давай сюда свою куклу.
Сделали они куклу из шелковой пряжи, положили на татами, написал на ней фуду Сэймей, убил куклу ронин, стоит, улыбается радостно: и от смерти с ее приказом свободен, и человека хорошего пощадить удалось - такая удача! Налили они себе сакэ, сидят, пьют, говорят о погоде да о политике, да о войнах, да о прекрасном господине Ёсицунэ, которому Химура служили не до конца, а ронин - до конца, да о временах стародавних.
- Семьдесят пять эпох я видал на своем веку - говорил оммёдзи ронину - А такой странной - не видал пока.
- Каждая новая эпоха - отвечал ему ронин безымянный - Страньше прежних кажется.
Чарочка за чарочкой, слово за слово - к рассвету не было друзей ближе да крепче, собутыльников веселее.
Тут-то и пришел в дом Сэймея сам Смерть.
Пришел, сел напротив них - одет богато, как император на параде, под густой челкой лица не видать, волосы в косы тугие заплетены, платье китайское черепами расписано и птицами синими, вокруг лепестки сакуры кружат на невидимом ветру. Глянул строго, сказал:
- Эй, Абэ-но Сэймей, сколько ж ты жить-то собираешься на белом свете? Семьдесят пять эпох ведь позади тебя!
- А почему бы мне еще столько же не прожить, раз уж я тебя, Смерть, обманул? - отвечает Сэймей, весело, задорно, словно ему не семь с половиной десятков эпох, а тринадцать лет сравнялось. Нахмурился Смерть, напрягся ронин безымянный - да так и пал на пол - сонным, не мертвым.
- Что б кому в наш разговор еще мешаться, оммёдзи! Обманул ты меня, да. Кабы не знал я, что так просто тебя не взять - и не увидел бы тебя. Теперь не умрешь, пока сам того не захочешь, а потому - давай сделку заключим? Я тебе - дар бесценный, а ты со мной пойдешь покорно?
- Что ж за дар такой у Смерти есть, какого я сам не добуду? - фыркнул старый колдун непочтительно.
- А такой я тебе дар предложу: верну я тебе твои тринадцать лет, да дам с любовью всей жизни твоей, невстреченной свидеться. Согласен, а, оммёдзи?
И спрашивать нечего было, не раздумывая согласился Сэймей.
Обнял его Смерть, закрыл ему глаза, крутнул вокруг себя - помолодел Сэймей, кожа побелела, разгладилась, губы заалели, волосы шелковые потемнели, глаза звездами засияли - не то, что Хитоцуме-нюдо, сам Смерть зажмурился, чтоб от любви не рехнуться.
Повел он Сэймея куда-то, увидел оммёдзи: вот она, любовь его, спящая на земле лежит. Тронул он ее за плечо, тронул еще, потом затряс отчаянно:
- Просыпайся, желанная любовь моя, долгожданная да нечаянная! Просыпайся!..
Только та глаза открыла, только с оммёдзи взглядом встретилась - как пал тот замертво, а Смерть усмехнулся:
- Вот и свиделись, - да душу-то его на его же колеснице с собой и увез.
В тот же миг пропал и дом, и сад, и красавица Кудзуноха, и сикигами - одни развалины остались, да паломники растерянные, да ронин, пьяный да сонный, что обретенного друга своего оплакивал.
Таков был одиннадцатый шаг на пути Сэймея, ибо верят в стране Восходящего солнца, что во всякой жизни человеческой ровно одиннадцать шагов, как сказал китайский мудрец Мэн, одиннадцать - от шага в жизнь - рождения и до шага прочь из нее - смерти, не больше, но и не меньше.
Но никому не ведомо, какой шаг будет последним, и когда его ступить, и потому всякий идет своим Путем, а чужого - не ищет.
Вот и благословенные Острова свой путь вершили через время, через века и эпохи, от эпохи Кэнкю до эпохи Хэйсэй, когда молодой господин Акира вышел прогуляться вдоль песчаной реки - Сунагавы - что на месте русла древней Сэны текла, не желала под асфальт прятаться. Пошел он прогуляться и встретился ему чудной человек в пестрых одеждах, и сказал он ему...
А впрочем, уж это-то точно - совсем другая история, и рассказывать ее - не мне, и не вам ее слушать.
КОНЕЦ