Единственный среди нас абсолютно трезвый и адекватный, он производил потрясающее впечатление полного психа
И началась такая педофилия с содомией, что просто ой-я...
Под катом весна, скрытый под маской гета неприкрытый слэш, попытка изнасилования и мошенничество на доверииТри года минуло с того дня, когда юный Абэ-но Сэймей гнал коней по дороге из Хэйан-кё в Нанива, с беспамятным учителем у ног и полчищами разъяренных ёкаев за спиной. Три раза цвела слива и сакура, три раза хризантемы у порога дома Наривара-но Арихиры распускались белыми звездами, три кимоно сшила сыну Кудзуноха-Гэнко-гицунэ.
В поселке в излучине Сэны сакура окончательно повзрослела и готовилась летом принести первый урожай, а в Хэйан-кё расцвел молодой Сэймей, тринадцать лет ему исполнилось - совсем уже взрослый, жениться можно!
Красив молодой Сэймей! Строен как сакура, кожа белая, как яблоневый цвет, волосы густые, пушистые, красной лентой перевязаны, под шапочку форменную спрятаны. Рукава кимоно шелком вышиты - на левом облака, в них луна, на правом - перья, крылья, а из них дракон выглядывает, дразнится. Белым по белому, серебром по серебру - сразу не заметишь, а заметишь - глаз не оторвешь.
Идет по городу молодой Сэймей - люди вслед оборачиваются, ахают: можно ли, чтоб такая красота в это мире бренном жила?! Легок шаг у Сэймея: кошки завидуют его походке, лисы - его стати, павлины императорские - его гордости.
Нет прилежней ученика у Наривара-но Арихиры, нет молодых колдунов искусней его. По праву гордится сыном Кудзуноха-Гэнко-гицунэ!
Одно лишь ее печалит: не спешит пока себе выбирать супругу молодой оммёдзи. Только смеется в ответ на осторожные материнские расспросы, не нравится ли ему та красавица с пятой улицы, что живет у магазина тканей, или та молодая госпожа, чей экипаж так часто проезжает мимо их поместья, да говорит с легкой грустью:
- Не спеши, матушка моя Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, не тревожься: не пришел еще мне срок жениться, не встретилось мне того человека, для кого я на свет рожден. А с судьбой не тебе и не мне, матушка, спорить, - говорил, и головой качал: хоть и не прочь был молодой оммёдзи с судьбой потягаться, а не в таких делах, да и что тягаться, когда сердце колотится бешено - ждет встречи, когда глаза в толпы всматриваются - ищут то, единственное, лицо, те, желанные, глаза, тот взгляд, от которого не оторваться...
Но людской поток мирно течет мимо, и нет среди сотен жителей Хэйан-кё того единственного, кого все высматривает молодой оммёдзи в первую весну своей настоящей юности.
А Хитоцуме-нюдо нет никакого дела до весны или лета, до первой любви или любви последней, ему вообще ни до чего нет дела, кроме собственной обиды, которую он, ровно сор из избы, понес по всем островам, всем ёкаям отсыпал - никого не забыл. Так рассказывали Наривара-но Арихире его друзья-ёкаи, причем старикашка посмеивался и лопал сладости, а юноша недовольно ворчал:
- Твой безмозглый ученик один раз его переехал, Наривара-тайхо, так он до сих пор всем по мозгам ездит, хорошо ли это, посуди сам? Да и предупреди ученика своего: пусть бережется, мстить ему станет Хитоцуме-нюдо, а он хоть и глуп, как пробка от сакэ, но силен, не мальчишке с ним тягаться.
Фыркал Наривара:
- Силен мой ученик, Абэ-но Сэймей, самого меня превзойдет, рано или поздно, а ты говоришь - не ему тягаться?
- Молод Абэ-но Сэймей. Еще не умеет силу правильно использовать, она у него как сакэ в бочке закупоренной: вроде и есть, а не глотнуть, так - через щели едва сочится. Не превзойти ему древнего ёкая,которому и нас-то победить - что два пальца о бревно... - закушал еще фруктового мармеладу старик.
- Два пальца о бревно - хорошо! - согласился Наривара - Бревну ничего, а пальцам перелом, так ли? Зря вы в моего ученика не верите. Побежденным уйдет Хитоцуме-нюдо к себе в логово!
- Вот как! Ты в своего ученика больно веришь. Хоть и предвозвестил он нам доброе будущее, пройдя испытания, а все равно он еще пока мальчишка.
- А давай, ёкай могучий, поспорим, а? Если посрамлен будет враг - ты меня сакэ поишь ближайшие три года. Если проиграет мой Сэймей (что сомнительно) - я три года твоего старика сластями кормлю, самыми дорогими!
- Хороший спор - закашлял-захехекал старичок - Мне нравится! Я согласен!
- А меня, как всегда - не учли - вздохнул юноша - Ну ладно, спорьте-спорьте, мне-то что? Сакэ все равно мое будет, и глотка тебе, оммёдзи коварный, не дам.
Посмеялись все трое его словам, разбили рукопожатье старик и Наривара-но Арихира - и разошлись, ибо уже светало.
А тем временем Абэ-но Сэймей покинул город, вышел в широкое поле, пошел вперед, срывая первые весенние цветы. Сердце у него пело майским соловьем, плясало, как индийская танцовщица - ждало первой любви, не могло дождаться.
Увы! Вместо первой любви на лугу ему встретился Хитоцуме-нюдо. Шел он, не глядя под ноги, в бородку что-то себе мурлыча и едва не приплясывая от удовольствия: придумал он, как отомстить наглому мальчишке, что его повозкой сбил в июньскую жаркую ночь. Три года мучался, думал - наконец придумал.
Шел он по лугу весеннему, радостный и довольный - и вдруг видит: стоит красота несказанная, в пальцах - венок из золотых цветов, глаза серебряные, косы темные по спине стелются, на алых губах улыбка играет... Застыл ёкай, как громом пораженный, собственной дубиной по голове приложенный.
Подошел он к этой красоте совершенной, поклонился неуклюже, словно медведь на ярмарке, в бороде почесал, пробасил приветливо:
- О девушка, подобная несверленому жемчугу и необъезженной кобылице, цветку несорванному и голубке дикой, а что это вы здесь творить изволите?
Подняла на него девушка глаза, огромные, на китайские монеты похожие, лицо рукавом вышитым прикрыла:
- О муж и воин благородный и славный - сложно ли догадаться: я цветы собираю, венок плету! - и ресницами, словно птичка-медоед крылышками, затрепетала. Умилился на такую наивность Хитоцуме-нюдо, улыбнулся ласково во все сорок девять клыков, ободряюще так, ухватил красавицу за белую рученьку, притянул к себе:
- А знает ли прекрасная девушка, сравнимая только с Аматэрасу-о-Миками, что один ее вид пробуждает в воинах тоску и в чреслах их волнение? - спрашивает.
Вывернулась девушка ловко, как змейка, утекла ручейком из его могучих рук, снова личико рукавом прикрыла, говорит голоском хрустальным:
- А знает ли благородный муж, сравнимый только с Сусаноо-но-Микото, что такие разговоры надлежит не с юными девами вести, а с их почтенными матерями?
- Ну хоть адресочек свой назови! - взмолился ёкай - Хоть имя нежное мне поведай!
- Живем мы с матушкой моей, почтенной вдовой Гэнко-годзэн, в старом поместье на берегу реки Сэны, а зовут меня именем странным и обидным: Дурак, что на языке народности эмиси означает "прекраснейшая из дев, схожая с весенней весной и летним летом" - сказала так красавица, да и убежала, только трава примятая осталась и венок золотой брошенный.
Надел Хитоцуме-нюдо веночек тот на макушку да и направил стопы к Хэйан-кё, к заставе Судзаку. А Абэ-но Сэймей к матушке своей прибежал, на колени перед ней пал, смеется, аж слезы по щекам текут:
- Так и так, государыня моя матушка, спешит сюда Хитоцуме-нюдо. Принял он меня за девицу из Симабары, жаждет волнение чресл своих со мною успокоить. Ты уж не подведи, сударыня и госпожа, помоги мне его проучить по заслугам - пусть знает, как к невинным красавицам в полях приставать!
Улыбнулась Кудзуноха-Гэнко=-гицунэ, показала черные зубки, и тут же за алым рукавом спрятала: какая лиса когда отказывалась надменного дурака проучить?
А тем временем - пыль бежит, земля дрожит, лошади шарахаются и ржут как взбесившиеся - идет по Хэйан-кё Хитоцуме-нюдо.
Идет, идет - наконец видит: стоит усадьба, крыша алая, как закат, стены белые, как снег, веранда из золотистого липового дерева.
А на веранде - ровно два цветка драгоценных, два алмаза неграненых, два золотых персика из сада Ши-Ванму - мать прекрасная и дочь, еще краше. Было б два глаза у Хитоцуме-нюдо - разбежались бы!
А так - уставился он на свою красу ненаглядную, только что слюна изо рта не течет.
А мать ее улыбается глазами карими, веером пестрым прикрывается, говорит сахарным голоском:
- Ах, какой важный господин на мою бедняжку изволил око положить! Честь-то какая, не снести нам, жалким, такой! Не обидится ли уважаемый, коли попрошу я его показать свою силу и мудрость, коли хочет он мою дочку в жены?
А красавица, Дурак-химэ, сидит рядом, словно кукла с хина-мацури, головку чуть склонила - слушает. Застряли в горле у Хитоцуме-нюдо слова о том, что желает он тоску чресел с ней утолить, а большего ему не надо.
- Все, госпожа хорошая Гэнко-годзэн, что пожелаете сделаю, землю поставлю кверху дном - если это заради небесной красоты Дурак-химэ надо!
Едва Гэнко-годзэн веер не выронила, имя своей дочери услыхав, однако ж удержалась, улыбнулась мягко и ласково:
- Ну, если подумать, во-первых зять мой должен быть богат. Не желаю, чтоб при муже доченьке моей хуже, чем при мне жилось, моя ... Дурачок - девушка нежная.
Распахнул на груди волосатой черное косодэ женишок, вытащил целый мешок золота - на, тёщенька, считай, дражайшая!
Отразилось золото в карих глазах прекрасной Гэнко-годзэн - сверкнули за пестрым шелковым веером острые лисьи зубки, облизал губу розовый язычок: любят золото лисы!
Но тут заговорила красавица-невеста, голосок - как хрусталь, ротик - как цветок камелии:
- Мой супруг не только богат и красив должен быть, но и смел, и силен. Окажи-ка мне услугу, Хитоцуме-нюдо, муженек мой будущий, защити бедную девушку от злых супостатов!
- Да я... да мне.... Да только скажите, Дурак-химэ, кто Вас обидеть посмел - в порошок сотру, задавлю, уничтожу!
- А обидел меня ёкай злобный и коварный. Живет он под сакурой на том берегу Сэны, где недавно поселок построили. Одно лицо у него старое, другое - молодое, а имени его я не... Э, супруг будущий куда ж Вы?!
Но жених оскорбленный скрылся уже вдали.
Сели ждать его мать и сын, надеются, что погубит коварный безымянный ёкай настырного одноглазого болвана. Ан нет, вернулся он - они как раз золото, от него доставшееся, считали.
- Вернулся я, дорогая моя, не с победой, но верь мне - никогда больше не оскорбит тебя коварный демон! Встречай супруга, красавица моя - орет на весь околоток, вломился во двор, не глядя...
Смотрит - а у красавицы-то в руках - корзинка, золотые монеты носить. Смотрит, смотрит - вдруг как зарыдает горько, как побежит прочь от дома, как закричит:
- Сколько глаз, сколько глаз, ненавижу, ноги моей здесь не будет!* - и унесся прочь, скрылся в клубах пыли, пал наземь, рыдает горько.
- Кто тебя, Хитоцуме-нюдо, сильнейший из ёкаев, обидеть посмел, кто огорчил?
- Кто тебе, Хитоцуме-нюдо, поперек дороги пошел?
- Кому мстить нам, верным слугам твоим, жестоко и беспощадно?
А он на все вопросы одно твердит:
- Дурак! Дурак! Дурак! - так что скоро слуги его разошлись, оставив его по земле в горе кататься.
Так жестоко подшутил Абэ-но Сэймей над Хитоцуме-нюдо, повергнув его в великую любовную печаль и совершенно лишив всякого уважения со стороны подчиненных, да между делом, сам того не зная, обеспечил своему премудрому учителю сакэ халявное на ближайшие три года, чему тот был весьма рад.
А ёкай из-под сакуры, тот, у которого было два лица и два тела, но одно имя - и то не для смертных ушей - весьма среди ночного народа после того боя с Хитоцуме прославился.
Тем временем довольный и сакэ упитый учитель юного оммёдзи решил, что пора бы тому себе сикигами завести.
Но это са-авсем другая история...
________________
* Одноглазые японские ёкаи очень боятся вещей с большим количеством дырочек - сит, корзин, дуршлагов. Им видятся множество маленьких глаз, они плачут от зависти и собственной ущербности и навсегда покидают место, где их так обидели
Под катом весна, скрытый под маской гета неприкрытый слэш, попытка изнасилования и мошенничество на доверииТри года минуло с того дня, когда юный Абэ-но Сэймей гнал коней по дороге из Хэйан-кё в Нанива, с беспамятным учителем у ног и полчищами разъяренных ёкаев за спиной. Три раза цвела слива и сакура, три раза хризантемы у порога дома Наривара-но Арихиры распускались белыми звездами, три кимоно сшила сыну Кудзуноха-Гэнко-гицунэ.
В поселке в излучине Сэны сакура окончательно повзрослела и готовилась летом принести первый урожай, а в Хэйан-кё расцвел молодой Сэймей, тринадцать лет ему исполнилось - совсем уже взрослый, жениться можно!
Красив молодой Сэймей! Строен как сакура, кожа белая, как яблоневый цвет, волосы густые, пушистые, красной лентой перевязаны, под шапочку форменную спрятаны. Рукава кимоно шелком вышиты - на левом облака, в них луна, на правом - перья, крылья, а из них дракон выглядывает, дразнится. Белым по белому, серебром по серебру - сразу не заметишь, а заметишь - глаз не оторвешь.
Идет по городу молодой Сэймей - люди вслед оборачиваются, ахают: можно ли, чтоб такая красота в это мире бренном жила?! Легок шаг у Сэймея: кошки завидуют его походке, лисы - его стати, павлины императорские - его гордости.
Нет прилежней ученика у Наривара-но Арихиры, нет молодых колдунов искусней его. По праву гордится сыном Кудзуноха-Гэнко-гицунэ!
Одно лишь ее печалит: не спешит пока себе выбирать супругу молодой оммёдзи. Только смеется в ответ на осторожные материнские расспросы, не нравится ли ему та красавица с пятой улицы, что живет у магазина тканей, или та молодая госпожа, чей экипаж так часто проезжает мимо их поместья, да говорит с легкой грустью:
- Не спеши, матушка моя Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, не тревожься: не пришел еще мне срок жениться, не встретилось мне того человека, для кого я на свет рожден. А с судьбой не тебе и не мне, матушка, спорить, - говорил, и головой качал: хоть и не прочь был молодой оммёдзи с судьбой потягаться, а не в таких делах, да и что тягаться, когда сердце колотится бешено - ждет встречи, когда глаза в толпы всматриваются - ищут то, единственное, лицо, те, желанные, глаза, тот взгляд, от которого не оторваться...
Но людской поток мирно течет мимо, и нет среди сотен жителей Хэйан-кё того единственного, кого все высматривает молодой оммёдзи в первую весну своей настоящей юности.
А Хитоцуме-нюдо нет никакого дела до весны или лета, до первой любви или любви последней, ему вообще ни до чего нет дела, кроме собственной обиды, которую он, ровно сор из избы, понес по всем островам, всем ёкаям отсыпал - никого не забыл. Так рассказывали Наривара-но Арихире его друзья-ёкаи, причем старикашка посмеивался и лопал сладости, а юноша недовольно ворчал:
- Твой безмозглый ученик один раз его переехал, Наривара-тайхо, так он до сих пор всем по мозгам ездит, хорошо ли это, посуди сам? Да и предупреди ученика своего: пусть бережется, мстить ему станет Хитоцуме-нюдо, а он хоть и глуп, как пробка от сакэ, но силен, не мальчишке с ним тягаться.
Фыркал Наривара:
- Силен мой ученик, Абэ-но Сэймей, самого меня превзойдет, рано или поздно, а ты говоришь - не ему тягаться?
- Молод Абэ-но Сэймей. Еще не умеет силу правильно использовать, она у него как сакэ в бочке закупоренной: вроде и есть, а не глотнуть, так - через щели едва сочится. Не превзойти ему древнего ёкая,которому и нас-то победить - что два пальца о бревно... - закушал еще фруктового мармеладу старик.
- Два пальца о бревно - хорошо! - согласился Наривара - Бревну ничего, а пальцам перелом, так ли? Зря вы в моего ученика не верите. Побежденным уйдет Хитоцуме-нюдо к себе в логово!
- Вот как! Ты в своего ученика больно веришь. Хоть и предвозвестил он нам доброе будущее, пройдя испытания, а все равно он еще пока мальчишка.
- А давай, ёкай могучий, поспорим, а? Если посрамлен будет враг - ты меня сакэ поишь ближайшие три года. Если проиграет мой Сэймей (что сомнительно) - я три года твоего старика сластями кормлю, самыми дорогими!
- Хороший спор - закашлял-захехекал старичок - Мне нравится! Я согласен!
- А меня, как всегда - не учли - вздохнул юноша - Ну ладно, спорьте-спорьте, мне-то что? Сакэ все равно мое будет, и глотка тебе, оммёдзи коварный, не дам.
Посмеялись все трое его словам, разбили рукопожатье старик и Наривара-но Арихира - и разошлись, ибо уже светало.
А тем временем Абэ-но Сэймей покинул город, вышел в широкое поле, пошел вперед, срывая первые весенние цветы. Сердце у него пело майским соловьем, плясало, как индийская танцовщица - ждало первой любви, не могло дождаться.
Увы! Вместо первой любви на лугу ему встретился Хитоцуме-нюдо. Шел он, не глядя под ноги, в бородку что-то себе мурлыча и едва не приплясывая от удовольствия: придумал он, как отомстить наглому мальчишке, что его повозкой сбил в июньскую жаркую ночь. Три года мучался, думал - наконец придумал.
Шел он по лугу весеннему, радостный и довольный - и вдруг видит: стоит красота несказанная, в пальцах - венок из золотых цветов, глаза серебряные, косы темные по спине стелются, на алых губах улыбка играет... Застыл ёкай, как громом пораженный, собственной дубиной по голове приложенный.
Подошел он к этой красоте совершенной, поклонился неуклюже, словно медведь на ярмарке, в бороде почесал, пробасил приветливо:
- О девушка, подобная несверленому жемчугу и необъезженной кобылице, цветку несорванному и голубке дикой, а что это вы здесь творить изволите?
Подняла на него девушка глаза, огромные, на китайские монеты похожие, лицо рукавом вышитым прикрыла:
- О муж и воин благородный и славный - сложно ли догадаться: я цветы собираю, венок плету! - и ресницами, словно птичка-медоед крылышками, затрепетала. Умилился на такую наивность Хитоцуме-нюдо, улыбнулся ласково во все сорок девять клыков, ободряюще так, ухватил красавицу за белую рученьку, притянул к себе:
- А знает ли прекрасная девушка, сравнимая только с Аматэрасу-о-Миками, что один ее вид пробуждает в воинах тоску и в чреслах их волнение? - спрашивает.
Вывернулась девушка ловко, как змейка, утекла ручейком из его могучих рук, снова личико рукавом прикрыла, говорит голоском хрустальным:
- А знает ли благородный муж, сравнимый только с Сусаноо-но-Микото, что такие разговоры надлежит не с юными девами вести, а с их почтенными матерями?
- Ну хоть адресочек свой назови! - взмолился ёкай - Хоть имя нежное мне поведай!
- Живем мы с матушкой моей, почтенной вдовой Гэнко-годзэн, в старом поместье на берегу реки Сэны, а зовут меня именем странным и обидным: Дурак, что на языке народности эмиси означает "прекраснейшая из дев, схожая с весенней весной и летним летом" - сказала так красавица, да и убежала, только трава примятая осталась и венок золотой брошенный.
Надел Хитоцуме-нюдо веночек тот на макушку да и направил стопы к Хэйан-кё, к заставе Судзаку. А Абэ-но Сэймей к матушке своей прибежал, на колени перед ней пал, смеется, аж слезы по щекам текут:
- Так и так, государыня моя матушка, спешит сюда Хитоцуме-нюдо. Принял он меня за девицу из Симабары, жаждет волнение чресл своих со мною успокоить. Ты уж не подведи, сударыня и госпожа, помоги мне его проучить по заслугам - пусть знает, как к невинным красавицам в полях приставать!
Улыбнулась Кудзуноха-Гэнко=-гицунэ, показала черные зубки, и тут же за алым рукавом спрятала: какая лиса когда отказывалась надменного дурака проучить?
А тем временем - пыль бежит, земля дрожит, лошади шарахаются и ржут как взбесившиеся - идет по Хэйан-кё Хитоцуме-нюдо.
Идет, идет - наконец видит: стоит усадьба, крыша алая, как закат, стены белые, как снег, веранда из золотистого липового дерева.
А на веранде - ровно два цветка драгоценных, два алмаза неграненых, два золотых персика из сада Ши-Ванму - мать прекрасная и дочь, еще краше. Было б два глаза у Хитоцуме-нюдо - разбежались бы!
А так - уставился он на свою красу ненаглядную, только что слюна изо рта не течет.
А мать ее улыбается глазами карими, веером пестрым прикрывается, говорит сахарным голоском:
- Ах, какой важный господин на мою бедняжку изволил око положить! Честь-то какая, не снести нам, жалким, такой! Не обидится ли уважаемый, коли попрошу я его показать свою силу и мудрость, коли хочет он мою дочку в жены?
А красавица, Дурак-химэ, сидит рядом, словно кукла с хина-мацури, головку чуть склонила - слушает. Застряли в горле у Хитоцуме-нюдо слова о том, что желает он тоску чресел с ней утолить, а большего ему не надо.
- Все, госпожа хорошая Гэнко-годзэн, что пожелаете сделаю, землю поставлю кверху дном - если это заради небесной красоты Дурак-химэ надо!
Едва Гэнко-годзэн веер не выронила, имя своей дочери услыхав, однако ж удержалась, улыбнулась мягко и ласково:
- Ну, если подумать, во-первых зять мой должен быть богат. Не желаю, чтоб при муже доченьке моей хуже, чем при мне жилось, моя ... Дурачок - девушка нежная.
Распахнул на груди волосатой черное косодэ женишок, вытащил целый мешок золота - на, тёщенька, считай, дражайшая!
Отразилось золото в карих глазах прекрасной Гэнко-годзэн - сверкнули за пестрым шелковым веером острые лисьи зубки, облизал губу розовый язычок: любят золото лисы!
Но тут заговорила красавица-невеста, голосок - как хрусталь, ротик - как цветок камелии:
- Мой супруг не только богат и красив должен быть, но и смел, и силен. Окажи-ка мне услугу, Хитоцуме-нюдо, муженек мой будущий, защити бедную девушку от злых супостатов!
- Да я... да мне.... Да только скажите, Дурак-химэ, кто Вас обидеть посмел - в порошок сотру, задавлю, уничтожу!
- А обидел меня ёкай злобный и коварный. Живет он под сакурой на том берегу Сэны, где недавно поселок построили. Одно лицо у него старое, другое - молодое, а имени его я не... Э, супруг будущий куда ж Вы?!
Но жених оскорбленный скрылся уже вдали.
Сели ждать его мать и сын, надеются, что погубит коварный безымянный ёкай настырного одноглазого болвана. Ан нет, вернулся он - они как раз золото, от него доставшееся, считали.
- Вернулся я, дорогая моя, не с победой, но верь мне - никогда больше не оскорбит тебя коварный демон! Встречай супруга, красавица моя - орет на весь околоток, вломился во двор, не глядя...
Смотрит - а у красавицы-то в руках - корзинка, золотые монеты носить. Смотрит, смотрит - вдруг как зарыдает горько, как побежит прочь от дома, как закричит:
- Сколько глаз, сколько глаз, ненавижу, ноги моей здесь не будет!* - и унесся прочь, скрылся в клубах пыли, пал наземь, рыдает горько.
- Кто тебя, Хитоцуме-нюдо, сильнейший из ёкаев, обидеть посмел, кто огорчил?
- Кто тебе, Хитоцуме-нюдо, поперек дороги пошел?
- Кому мстить нам, верным слугам твоим, жестоко и беспощадно?
А он на все вопросы одно твердит:
- Дурак! Дурак! Дурак! - так что скоро слуги его разошлись, оставив его по земле в горе кататься.
Так жестоко подшутил Абэ-но Сэймей над Хитоцуме-нюдо, повергнув его в великую любовную печаль и совершенно лишив всякого уважения со стороны подчиненных, да между делом, сам того не зная, обеспечил своему премудрому учителю сакэ халявное на ближайшие три года, чему тот был весьма рад.
А ёкай из-под сакуры, тот, у которого было два лица и два тела, но одно имя - и то не для смертных ушей - весьма среди ночного народа после того боя с Хитоцуме прославился.
Тем временем довольный и сакэ упитый учитель юного оммёдзи решил, что пора бы тому себе сикигами завести.
Но это са-авсем другая история...
________________
* Одноглазые японские ёкаи очень боятся вещей с большим количеством дырочек - сит, корзин, дуршлагов. Им видятся множество маленьких глаз, они плачут от зависти и собственной ущербности и навсегда покидают место, где их так обидели
@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, кругом коварные содомиты, совратит и не заметит, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой