Единственный среди нас абсолютно трезвый и адекватный, он производил потрясающее впечатление полного психа
И таки облом всем со свадьбой...
Под катом ёкаи, неразделенная любовь, свадьба, хитрые колдуны и иная романтикаВремя идет, и остановить ход его не под силу смертному человеку: только вчера, кажется, ты был ребенком в красом передничке - а сегодня уже одет в дорогое каригину, стоишь среди благородных дворян, играешь со знатными дамами в игры тучек и дождей - и вот, опомниться не успел, как наступило завтра, и ты уже старик, и вокруг тебя - дети и внуки, смотрят, голодные, злые, ждут-не дождутся, когда ты наконец покинешь этот мир и им можно будет кубышку из-под ложа твоего откопать и кровные твои деньги, потом добытые, меж собой поделить.
Но когда ты еще молод, время течет куда медленнее, и прошедшие годы кажутся одним, бесконечно долгим и ярким, как цветные гравюры, годом. Так и с молодым оммёдзи, Абэ-но Сэймеем, было: три осени, три лета, три зимы за одну показались - долгую, веселую, с играми, цветами, смехом да шутками - и пошел ему семнадцатый год.
Как ни красив он был в первую весну своей юности - а в третью втрое краше стал, стали у ворот его мужчины и женщины часто ходить, через стену поместья листки со стихами, цветы да украшения кидать, на флейтах и сямисенах под окном играть, звать его к себе: выходи, выходи, молодой Сэймей, познай радость юности, ласки плоти!
Не слышит их оммёдзи, не желает слышать: читает оммёдзи китайские книги, пишет офуда на рисовой бумаге, слушает своего мудрого учителя, величайшего из ныне живущих мастеров Инь-Ян, Наривара-но Арихиру, с верным сикигами беседует. Не до влюбленных ему, не до глупостей их и легкомысленных игр, не для него эта весна расцвела, разлила пьяные ароматы цветов в воздухе. Весь в науке своей красавец Сэймей.
Не по нраву это веселой кицунэ, Кудзунохе-Гэнко. Тревожится она, приступает к сыну с расспросами: что тот от молодости своей лицо отворачивает, ни с девами, ни с юношами гулять не ходит, а ночами только что на звезды смотрит? Не заболел ли чем?
Смеется матери в ответ молодой Сэймей, отнекивается, отговаривается: надо, мол, сперва мастерству научиться - а уж потом и о веселье думать можно, а у самого глаза печальные, голодные, за ворота смотрят, никак ничего не высмотрят...
К Наривара-но Арихире пошла, встревоженная, мать-лисица. Все сёдзи расписные посносила, пока нашла его в дальней комнате, с сикигами верным да бутылью сакэ, да гребнем из дерева кири в волосах.
Удивился великий мастер Инь-Ян, аж рассмеялся, нахмурился Рикугоо Стоглазый недовольно: кто такова, как смеет в неурочный час к господину в дом врываться, сёдзи узорные сносить, от дела Арихиру-данна отрывать?
А кицунэ не теряется: руки в боки уперла, ноги пошире расставила - не благородная госпожа, а торговка рыночная, у которой товар увели! - говорит сердито:
- Ты ли, Наривара-но Арихира, великий оммёдзи, с ума совсем спрыгнул, сердце сыну воротишь, глаза порошишь, не даешь ему ночами с молодыми по улицам ходить да в игры играть, в какие молодым юношам с девами юными играть пристало?
Пуще прежнего удивился Наривара, а сикигами его Рикугоо аж усмехнулся:
- Не он, верно, а Вы, госпожа лисица, с ума спрыгнули, господина в таком заподозрить! Неведомо ли Вам, госпожа, что сам он хоть и не молод давно, а не на звезды по ночам смотрит и не в го с встречными женами и девицами играет? А коли у сына Вашего разум скорбит, так не сёдзи нам ломать надобно, а чемеричного отвара ему заваривать на завтрак, обед и ужин.
Успокоилась Кудзуноха-гицунэ, опечалилась, села на пол, из чарочки сакэ хлебнула, вздохнула тяжко:
- А коли не ваша в том вина, Наривара-тайхо, так подскажите мне: как мне сына моего к забавам юности обратить, как его от чрезмерного учения отвратить?
Задумался Наривара-но Арихира, тоже сакэ в пиалку плеснул, и себе, и сикигами своему.
Думал, думал - придумал:
- Да женить его надо, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ. Жените - и все пройдет, некогда ему будет ночами над книгами корпеть, да и вы внуков понянчить сможете!
Обрадовалась доброму совету лисица-мать, поблагодарила, сёдзи узорные на место расставила, пообещала кимоно вышить к праздникам, да и убежала.
Покачали ей вслед головами Наривара-тайхо и синигами его верный, поудивлялялись, да и к беседе своей вернулись. А Кудзуноха-сама домой пришла, листок бумаги рисовой взяла, сидит, список невест сыну пишет.
Не ведает Сэймей, какая беда его ждет, не знает, что просватали ему аж трех красавиц, что выбипвют мать с учителем придирчиво, какая из них краше, какая ласковеее, у какой приданое богаче. Сидит оммёдзи в своей комнате, книгу китайскую читает, с Тодой переговаривается: не видал ли тот где в городе его любовь единственную, красной нитью судеб с ним связанную?
Не видал. Ни в городе, ни у стен золотого дворца,у врат рождения - не видал. Нет ее нигде, может и не было никогда?
Не верит его словам Сэймей, сердится, книгу терзает - то откроет, то захлопнет.
Наконец пришла к нему мать-кицунэ, улыбнулась ласково:
- Сын мой дорогой, лисенок мой хитроглазенький, счастье тебе пришло: нашла я себе невестку, а тебе - невесту. Вставай, поднимайся, откладывай книги - пойдешь с ней знакомиться!
Ужаснулся Сэймей таким словам, рукавами белыми замахал, что журавль крыльями, заторопился, ученьем заотговаривался - а все тщетно: зашел к нему за матерью вослед сэнсей его, в лучших одеждах и даже причесанный, золото на шее, барслеты на ногах звенят, в волосах птичьи перья, за спиной сикигами - поднимайся, молодой оммёдзи, пойдешь с нами, невесту смотреть.
Никуда не деться: пришлось одеваться покраше, Тоду ловить, ленту ему на шею повязывать, чтоб попригляднее смотрелся, да за старшими идти, гадать: какова такова будет эта невеста?
А невеста была хороша, только глаза печальные, и веки алые не от краски дорогой, а от долгих слез. Аж сердце защемило у молодого оммёдзи: видать, и ей нерадостно с ним жизнь связывать, и ей кто-то иной в толпе людской мерещится. Наполнилась сочувствием душа оммёдзи, поклялся он себе, что не будет она больше плакать.
А взрослые, тем временем, меж собой говорили: приданое высчитывали, на счетах щелкали: сколько рё будет доход сына кицунэ, ученика Наривары, через пять лет, сколько чаш с сакэ на свадебном пиру ставить, сколько кан шёлка на свадебное кимоно уйдет...
А жених с невестой молчат, друг на друга если и взглянут, то разве что украдкой, искоса, сидят, не улыбнутся даже.
Наконец, сговорились сваты с сватьями, увели невесту в ее покои, увели и Сэймея мать с учителем.
- Никак, с первого взгляда в невесту свою он влюбился! - радовалась матушка - Сидел, глаз от нее не отрывал, улыбался, притих даже!
И учитель соглашался: любовь, не иначе.
На другой день весь Хэйан-кё знал: выходит благородная княжна, Ё-Сёорицу-химэ, за Сэймея из Абэ, который однажды самого Наривара-но Арихиру превзойдет.
И плакала горько химэ-сама в своей горнице, и невесел был молодой оммёдзи. Не сиделось ему дома, пошел он прочь из города, сел в повозку безлошадную, доехал до излучины Сэны, вышел, пошел по берегу реки, идет, мечом камыш ссекает, впереди себя ничего не видит: думает.
Вдруг слышит - словно плачет кто, тихо-тихонько, как ребенок или котенок. Замер, насторожился Сэймей, пошел на звук крадучись - ни вода не плеснет, ни травка не шурхнет.
Видит - сидит у края воды девушка молодая, в алом свадебном платье, плачет горько, слезами обливается - а в волосах длинных, густых у нее - рога.
Не девушка то, значит, а демоница. Но не испугался Сэймей - он вообще не из пугливых был - подошел к ней, сел за спиной ее на траву, спросил тихо:
- Что ты, красавица, плачешь в такую ясную ночь? Неужто обидел кто? - притворился, будто не видит у нее рогов молодой оммёдзи.
Всхлипнула демоница, рукавом утерлась:
- Как же не плакать мне, добрый человек, когда меня супротив моей воли замуж за нелюбимого выдают, а любимый меня забыл совсем, ни слуху от него, ни духу.
Вздохнул Сэймей в ответ: понимал он ее беду, как свою - спросил ласково:
- Красавица, а чем помочь твоей беде можно? Все сделаю, что ни скажешь. Только имя любимого своего назови, если не секрет оно.
- В том-то и беда, что секрет! Не для смертных ушей его имя, а лица у него два, и тела два: одно красивое, да злое, другое неприглядное, зато доброе. Часто он, добрый-то, дом наш на кухню проскальзывал, сладости воровал, да я его однажды заметила - так и стал он со мною разговаривать, так и полюбила я его не за глаза, не за стать, а за сердце ласковое! Неужели из-за этого стала я демоном и теперь зло творить обречена?
Вот так так - подумал Сэймей - влюбилась красавица в ёкая, что с сэнсеем моим приятельствует! То-то они больше с Нариварой-тайхо сакэ не пьянствуют и не разговаривают даже!
- Эта, красавица, беда - не беда! Ей помочь легко, только ты мне доверься и не бойся, смело иди к алтарю со своим женихом - обвенчают тебя с тем, кто мил твоему сердцу! И не плачь больше: нехорошо такую красоту слезами портить.
- Обещаешь ли, незнакомец? - утерла слезы рукавом вышитым демоница
- Сердцем своим клянусь! - ответил Сэймей, и девушка тихо в тумане скрылась - видно, домой пошла.
А сам оммёдзи к сакуре пошел, по стволу постучал - выходи, ёкай двуликий, разговор есть!
Спрыгнул с ветвей юноша, из корней вылез старик: что тебе, разлучник проклятый, с чем пришел, какую беду принес?
В ноги старику поклонился Сэймей, прощенья нижайше за своего учителя просил, в собственной невиновности клялся. Поверили ему ёкаи.
- Только что с покаяний твоих толку, молодой оммёдзи? Выйдет на рассвете за тебя замуж Ё-Сёорицу-химэ, и как тогда? - строго сказал юноша.
Усмехнулся Сэймей, улыбнулся весело, стер с чела печаль:
- Эта беда - не беда, великий ёкай. Только позволь мне одно маленькое заклятье сотворить - и ничего не случится дурного, ни на рассвете, ни на закате завтрашнем!
Поспорили старик и воин, посовещались. Наконец, разрешили.
Взял зеркало в левую руку оммёдзи, четками правую руку обмотал, прижал два пальца к губам, прошептал:
- Не виновато зеркало, что муж непригляден родился, каплю от капли не отличит и мудрейший, было ваше - стало наше. Ак соку дзен!
Сверкнула в зеркале звезда, ослепила всех - а как проморгались, видят: где стоял Сэймей - стоит старик, где стоял старик - стоит Сэймей, мармаладку яблочную дожевывает. Расхохотался юноша, хлопнул мага по плечу: хитер колдун, ой хитер, всех обманул, достойный сын своей матери Сэймей, никто не усомнится!
Тревожно было на рассвете невесте к алтарю идти, да всем сердцем она поверила в незнакомца ночного, храбро руку свою жениху отдала, все, что положено, прошептала тихонько - а сердце в горле птичкой подстреленной трепыхается: ну как обманули, обвели вокруг пальца наивную, выдали-таки за нелюбимого?
Чешутся рога под белой повязкой, слезы глаза щиплют, ведут ее к столу, сажают, за счастье ее пьют да за деток будующих...
Совсем было запечалилась Ё-Сёорицу-химэ, как вдруг видит - жует ее жених мармаладку фруктовую, запивает патокой, смотрит хитрым глазом - да глаз-то тот знакомый, родной, красный, как шёлк ее кимоно, как рассвет зимний.
Рассмеялась красавица, засияло лицо ее радостное, исчезли рога из-под повязки - как не бывало, спало проклятье - словно солнышко вышло.
Усмехнулся хитро в толпе крохотный дедок, да и исчез куда-то: он свое дело сделал.
Тут-то Кудзуноха-гицунэ спохватилась, поглядела на жениха внимательно - да тоже исчезла. Поймала старикашку за ухо острое, зашипела:
- Как так посмел ты, сын неблагодарный, мать родную обмануть, и стольких честных людей вокруг хвоста обвести, если и хвоста-то у тебя нету, лисенок мой хитроумненький?!
Смеется старик, посверкивает глазами хитрыми - правый серый, человечий, левый серебряный, лисий:
- Говорил я Вам, государыня моя матушка: не пришло мне время в брак вступать, не мой нынче черед с невестой молодой на ложе идти. Я-то говорил, Вы-то не слушали - так впредь слушать будете.
Пришлось Кудзунохе-гицунэ с выбором сына смириться, да и учителю его тоже.
Но крепко на учителя двуликий ёкай рассердился, не пришел к нему даже, когда тот....
Впрочем, уж это-то точно совсем другая история.
Под катом ёкаи, неразделенная любовь, свадьба, хитрые колдуны и иная романтикаВремя идет, и остановить ход его не под силу смертному человеку: только вчера, кажется, ты был ребенком в красом передничке - а сегодня уже одет в дорогое каригину, стоишь среди благородных дворян, играешь со знатными дамами в игры тучек и дождей - и вот, опомниться не успел, как наступило завтра, и ты уже старик, и вокруг тебя - дети и внуки, смотрят, голодные, злые, ждут-не дождутся, когда ты наконец покинешь этот мир и им можно будет кубышку из-под ложа твоего откопать и кровные твои деньги, потом добытые, меж собой поделить.
Но когда ты еще молод, время течет куда медленнее, и прошедшие годы кажутся одним, бесконечно долгим и ярким, как цветные гравюры, годом. Так и с молодым оммёдзи, Абэ-но Сэймеем, было: три осени, три лета, три зимы за одну показались - долгую, веселую, с играми, цветами, смехом да шутками - и пошел ему семнадцатый год.
Как ни красив он был в первую весну своей юности - а в третью втрое краше стал, стали у ворот его мужчины и женщины часто ходить, через стену поместья листки со стихами, цветы да украшения кидать, на флейтах и сямисенах под окном играть, звать его к себе: выходи, выходи, молодой Сэймей, познай радость юности, ласки плоти!
Не слышит их оммёдзи, не желает слышать: читает оммёдзи китайские книги, пишет офуда на рисовой бумаге, слушает своего мудрого учителя, величайшего из ныне живущих мастеров Инь-Ян, Наривара-но Арихиру, с верным сикигами беседует. Не до влюбленных ему, не до глупостей их и легкомысленных игр, не для него эта весна расцвела, разлила пьяные ароматы цветов в воздухе. Весь в науке своей красавец Сэймей.
Не по нраву это веселой кицунэ, Кудзунохе-Гэнко. Тревожится она, приступает к сыну с расспросами: что тот от молодости своей лицо отворачивает, ни с девами, ни с юношами гулять не ходит, а ночами только что на звезды смотрит? Не заболел ли чем?
Смеется матери в ответ молодой Сэймей, отнекивается, отговаривается: надо, мол, сперва мастерству научиться - а уж потом и о веселье думать можно, а у самого глаза печальные, голодные, за ворота смотрят, никак ничего не высмотрят...
К Наривара-но Арихире пошла, встревоженная, мать-лисица. Все сёдзи расписные посносила, пока нашла его в дальней комнате, с сикигами верным да бутылью сакэ, да гребнем из дерева кири в волосах.
Удивился великий мастер Инь-Ян, аж рассмеялся, нахмурился Рикугоо Стоглазый недовольно: кто такова, как смеет в неурочный час к господину в дом врываться, сёдзи узорные сносить, от дела Арихиру-данна отрывать?
А кицунэ не теряется: руки в боки уперла, ноги пошире расставила - не благородная госпожа, а торговка рыночная, у которой товар увели! - говорит сердито:
- Ты ли, Наривара-но Арихира, великий оммёдзи, с ума совсем спрыгнул, сердце сыну воротишь, глаза порошишь, не даешь ему ночами с молодыми по улицам ходить да в игры играть, в какие молодым юношам с девами юными играть пристало?
Пуще прежнего удивился Наривара, а сикигами его Рикугоо аж усмехнулся:
- Не он, верно, а Вы, госпожа лисица, с ума спрыгнули, господина в таком заподозрить! Неведомо ли Вам, госпожа, что сам он хоть и не молод давно, а не на звезды по ночам смотрит и не в го с встречными женами и девицами играет? А коли у сына Вашего разум скорбит, так не сёдзи нам ломать надобно, а чемеричного отвара ему заваривать на завтрак, обед и ужин.
Успокоилась Кудзуноха-гицунэ, опечалилась, села на пол, из чарочки сакэ хлебнула, вздохнула тяжко:
- А коли не ваша в том вина, Наривара-тайхо, так подскажите мне: как мне сына моего к забавам юности обратить, как его от чрезмерного учения отвратить?
Задумался Наривара-но Арихира, тоже сакэ в пиалку плеснул, и себе, и сикигами своему.
Думал, думал - придумал:
- Да женить его надо, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ. Жените - и все пройдет, некогда ему будет ночами над книгами корпеть, да и вы внуков понянчить сможете!
Обрадовалась доброму совету лисица-мать, поблагодарила, сёдзи узорные на место расставила, пообещала кимоно вышить к праздникам, да и убежала.
Покачали ей вслед головами Наривара-тайхо и синигами его верный, поудивлялялись, да и к беседе своей вернулись. А Кудзуноха-сама домой пришла, листок бумаги рисовой взяла, сидит, список невест сыну пишет.
Не ведает Сэймей, какая беда его ждет, не знает, что просватали ему аж трех красавиц, что выбипвют мать с учителем придирчиво, какая из них краше, какая ласковеее, у какой приданое богаче. Сидит оммёдзи в своей комнате, книгу китайскую читает, с Тодой переговаривается: не видал ли тот где в городе его любовь единственную, красной нитью судеб с ним связанную?
Не видал. Ни в городе, ни у стен золотого дворца,у врат рождения - не видал. Нет ее нигде, может и не было никогда?
Не верит его словам Сэймей, сердится, книгу терзает - то откроет, то захлопнет.
Наконец пришла к нему мать-кицунэ, улыбнулась ласково:
- Сын мой дорогой, лисенок мой хитроглазенький, счастье тебе пришло: нашла я себе невестку, а тебе - невесту. Вставай, поднимайся, откладывай книги - пойдешь с ней знакомиться!
Ужаснулся Сэймей таким словам, рукавами белыми замахал, что журавль крыльями, заторопился, ученьем заотговаривался - а все тщетно: зашел к нему за матерью вослед сэнсей его, в лучших одеждах и даже причесанный, золото на шее, барслеты на ногах звенят, в волосах птичьи перья, за спиной сикигами - поднимайся, молодой оммёдзи, пойдешь с нами, невесту смотреть.
Никуда не деться: пришлось одеваться покраше, Тоду ловить, ленту ему на шею повязывать, чтоб попригляднее смотрелся, да за старшими идти, гадать: какова такова будет эта невеста?
А невеста была хороша, только глаза печальные, и веки алые не от краски дорогой, а от долгих слез. Аж сердце защемило у молодого оммёдзи: видать, и ей нерадостно с ним жизнь связывать, и ей кто-то иной в толпе людской мерещится. Наполнилась сочувствием душа оммёдзи, поклялся он себе, что не будет она больше плакать.
А взрослые, тем временем, меж собой говорили: приданое высчитывали, на счетах щелкали: сколько рё будет доход сына кицунэ, ученика Наривары, через пять лет, сколько чаш с сакэ на свадебном пиру ставить, сколько кан шёлка на свадебное кимоно уйдет...
А жених с невестой молчат, друг на друга если и взглянут, то разве что украдкой, искоса, сидят, не улыбнутся даже.
Наконец, сговорились сваты с сватьями, увели невесту в ее покои, увели и Сэймея мать с учителем.
- Никак, с первого взгляда в невесту свою он влюбился! - радовалась матушка - Сидел, глаз от нее не отрывал, улыбался, притих даже!
И учитель соглашался: любовь, не иначе.
На другой день весь Хэйан-кё знал: выходит благородная княжна, Ё-Сёорицу-химэ, за Сэймея из Абэ, который однажды самого Наривара-но Арихиру превзойдет.
И плакала горько химэ-сама в своей горнице, и невесел был молодой оммёдзи. Не сиделось ему дома, пошел он прочь из города, сел в повозку безлошадную, доехал до излучины Сэны, вышел, пошел по берегу реки, идет, мечом камыш ссекает, впереди себя ничего не видит: думает.
Вдруг слышит - словно плачет кто, тихо-тихонько, как ребенок или котенок. Замер, насторожился Сэймей, пошел на звук крадучись - ни вода не плеснет, ни травка не шурхнет.
Видит - сидит у края воды девушка молодая, в алом свадебном платье, плачет горько, слезами обливается - а в волосах длинных, густых у нее - рога.
Не девушка то, значит, а демоница. Но не испугался Сэймей - он вообще не из пугливых был - подошел к ней, сел за спиной ее на траву, спросил тихо:
- Что ты, красавица, плачешь в такую ясную ночь? Неужто обидел кто? - притворился, будто не видит у нее рогов молодой оммёдзи.
Всхлипнула демоница, рукавом утерлась:
- Как же не плакать мне, добрый человек, когда меня супротив моей воли замуж за нелюбимого выдают, а любимый меня забыл совсем, ни слуху от него, ни духу.
Вздохнул Сэймей в ответ: понимал он ее беду, как свою - спросил ласково:
- Красавица, а чем помочь твоей беде можно? Все сделаю, что ни скажешь. Только имя любимого своего назови, если не секрет оно.
- В том-то и беда, что секрет! Не для смертных ушей его имя, а лица у него два, и тела два: одно красивое, да злое, другое неприглядное, зато доброе. Часто он, добрый-то, дом наш на кухню проскальзывал, сладости воровал, да я его однажды заметила - так и стал он со мною разговаривать, так и полюбила я его не за глаза, не за стать, а за сердце ласковое! Неужели из-за этого стала я демоном и теперь зло творить обречена?
Вот так так - подумал Сэймей - влюбилась красавица в ёкая, что с сэнсеем моим приятельствует! То-то они больше с Нариварой-тайхо сакэ не пьянствуют и не разговаривают даже!
- Эта, красавица, беда - не беда! Ей помочь легко, только ты мне доверься и не бойся, смело иди к алтарю со своим женихом - обвенчают тебя с тем, кто мил твоему сердцу! И не плачь больше: нехорошо такую красоту слезами портить.
- Обещаешь ли, незнакомец? - утерла слезы рукавом вышитым демоница
- Сердцем своим клянусь! - ответил Сэймей, и девушка тихо в тумане скрылась - видно, домой пошла.
А сам оммёдзи к сакуре пошел, по стволу постучал - выходи, ёкай двуликий, разговор есть!
Спрыгнул с ветвей юноша, из корней вылез старик: что тебе, разлучник проклятый, с чем пришел, какую беду принес?
В ноги старику поклонился Сэймей, прощенья нижайше за своего учителя просил, в собственной невиновности клялся. Поверили ему ёкаи.
- Только что с покаяний твоих толку, молодой оммёдзи? Выйдет на рассвете за тебя замуж Ё-Сёорицу-химэ, и как тогда? - строго сказал юноша.
Усмехнулся Сэймей, улыбнулся весело, стер с чела печаль:
- Эта беда - не беда, великий ёкай. Только позволь мне одно маленькое заклятье сотворить - и ничего не случится дурного, ни на рассвете, ни на закате завтрашнем!
Поспорили старик и воин, посовещались. Наконец, разрешили.
Взял зеркало в левую руку оммёдзи, четками правую руку обмотал, прижал два пальца к губам, прошептал:
- Не виновато зеркало, что муж непригляден родился, каплю от капли не отличит и мудрейший, было ваше - стало наше. Ак соку дзен!
Сверкнула в зеркале звезда, ослепила всех - а как проморгались, видят: где стоял Сэймей - стоит старик, где стоял старик - стоит Сэймей, мармаладку яблочную дожевывает. Расхохотался юноша, хлопнул мага по плечу: хитер колдун, ой хитер, всех обманул, достойный сын своей матери Сэймей, никто не усомнится!
Тревожно было на рассвете невесте к алтарю идти, да всем сердцем она поверила в незнакомца ночного, храбро руку свою жениху отдала, все, что положено, прошептала тихонько - а сердце в горле птичкой подстреленной трепыхается: ну как обманули, обвели вокруг пальца наивную, выдали-таки за нелюбимого?
Чешутся рога под белой повязкой, слезы глаза щиплют, ведут ее к столу, сажают, за счастье ее пьют да за деток будующих...
Совсем было запечалилась Ё-Сёорицу-химэ, как вдруг видит - жует ее жених мармаладку фруктовую, запивает патокой, смотрит хитрым глазом - да глаз-то тот знакомый, родной, красный, как шёлк ее кимоно, как рассвет зимний.
Рассмеялась красавица, засияло лицо ее радостное, исчезли рога из-под повязки - как не бывало, спало проклятье - словно солнышко вышло.
Усмехнулся хитро в толпе крохотный дедок, да и исчез куда-то: он свое дело сделал.
Тут-то Кудзуноха-гицунэ спохватилась, поглядела на жениха внимательно - да тоже исчезла. Поймала старикашку за ухо острое, зашипела:
- Как так посмел ты, сын неблагодарный, мать родную обмануть, и стольких честных людей вокруг хвоста обвести, если и хвоста-то у тебя нету, лисенок мой хитроумненький?!
Смеется старик, посверкивает глазами хитрыми - правый серый, человечий, левый серебряный, лисий:
- Говорил я Вам, государыня моя матушка: не пришло мне время в брак вступать, не мой нынче черед с невестой молодой на ложе идти. Я-то говорил, Вы-то не слушали - так впредь слушать будете.
Пришлось Кудзунохе-гицунэ с выбором сына смириться, да и учителю его тоже.
Но крепко на учителя двуликий ёкай рассердился, не пришел к нему даже, когда тот....
Впрочем, уж это-то точно совсем другая история.
@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, совратит и не заметит, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой