Virtutes, сoncede mihi virtutes, quibus indigeo, valeum impere.
Вечер закутал город в серую дымку, превратил очертания в силуэты. Молодой месяц взошел в чистом небе. Небо смутилось, начало темнеть. Вслед за месяцем зажглись огни и в городе.
В доме богатого молодого господина засуетились слуги, засмеялись гости.
- Еще, еще саке!
Голоса. Высокие женские, чуть хриплые мужские, нетрезвый громкий – голос молодого господина.
- Сюда, сюда! Пусть идут сюда!
Шум. Звон музыки ветра и посуды, стук в дверь и пустых чоко о деревянный стол, глухие удары падающих предметов и постепенно набирающей обороты драки – все сливается в одну мутную какофонию.
- Ааа-ха-ха!
Смех. Громкий, резкий.
Люди веселятся.
В доме богатого молодого господина засуетились слуги, засмеялись гости.
- Еще, еще саке!
Голоса. Высокие женские, чуть хриплые мужские, нетрезвый громкий – голос молодого господина.
- Сюда, сюда! Пусть идут сюда!
Шум. Звон музыки ветра и посуды, стук в дверь и пустых чоко о деревянный стол, глухие удары падающих предметов и постепенно набирающей обороты драки – все сливается в одну мутную какофонию.
- Ааа-ха-ха!
Смех. Громкий, резкий.
Люди веселятся.
У мальчика были босые ноги и вечно чёрные пятки. У мальчика был сэнсей - старый, ворчливый, но гениальный. Он был наставником ещё десятку таких же беспризорников. У сэнсэя был театр.
А у мальчика было имя. И работа.
Сэнсэй запрещал срезать волосы, и те прядями липли к лицу. По правде говоря, он не был суров, но когда дело касалось театра, мог и ударить. Это означало, что всё идёт как положено. А вот когда старик совсем не обращал внимания - дела были плохи. Последнее время он как будто не замечал Юки.
Парень проскочил в помещение, стараясь быть тише мыши, поклонился, положил только что принесённый пояс от костюма, по-случайности забытый в театре. Трое актёров спешно переодевались для нового представления. Сэнсэй махнул рукой,чтобы Юки скорее скрылся с глаз.
Постановки с утра до вечера, фантастической красоты костюмы, краски, восторженные возгласы... всё это было, но пока не для Юки. Для него, как и для остальных мальчишек - целый день на ногах за сценой, выполняя мелкие поручения, поднося детали одежды, потом уборка и бесконечная зубрёжка никому не нужных великих произведений, которые и ставить-то никто давно не ставит... Зубрить, да так чтобы от зубов отлетало, хоть ночью разбуди.
За стенкой кто-то громко рассмеялся.
Сегодня был один из тех редких случаев, когда театр приезжал домой к какому-нибудь знатному господину, и актёры выступали в промежутках между выпивкой и закуской. Сэнсэй всегда говорил, что это отвратительно, но уж слишком хорошие деньги за это платят. Поэтому и сегодня он гриммирует лицо и даёт представление, как всегда блистательно, хотя знает, что к концу вечера оценить его будет уже практически не кому.
- Извини... ты не мог бы подойти сюда? - девочка с синими лентами, вплетёнными в волосы, выглядывает из пристройки. Она обращается к Юки, - Мне нужна помощь. Эта бочка очень тяжёлая. Хозяин приказал принести ещё сакэ.
Юки не видит причин отказаться и тащит бочонок в дом, девочка показывает ему дорогу. Она распахивает сёдзи, и мальчишка оказывается в той комнате, где отмечает свой праздник молодой господин и его многочисленные пьяные гости.
- Накамура, почему ты не пьешь? Тебе не нравится мое сакэ?
- Клянусь буддой Нёрай, сакэ превосходно! Но я предпочел бы сейчас поохотиться. Мы не выходим из этого дома уже два дня! Здесь становится скучно.
- Но ты же знаешь, я вынужден был дать свои экипажи матушке и ее слугам, ей некстати взбрело в голову совершить богомолье... К вечеру они вернутся, а завтра мы уже будем стрелять в дичь!
- Завтра?! И не проси, и не удерживай меня, я лучше пойду в дом Кавагути. Он-то мне не откажет! - гневно заявил молодой красавец, внимания которого так долго добивался Хэндзабуро, поднялся и нетвердыми шагами направился к выходу.
А Юки подумал, что сэнсэй, наверное, расстроится.
Вслед за богатым наследником расхохотались все - постанывая, икая, утирая слезящиеся от смеха и дыма курений глаза рукавом. Смотрели на замершую хрупкую фигурку, на разбитый бочонок - и смеялись до колик. Чему? Никто не знает. Бессилие всегда смешно. Почему бы не посмеяться над человеком, которого через пару мгновений можешь лишить жизни?
Резко оборвав смех, Накамура Дзиро презрительно взглянул через плечо на хозяина дома и громко заявил:
- Чего ждать от человека, в доме которого даже слуги забывают свое место! Ты...
Словно подброшенный, вскочил Хэндзабуро, и все умолкли, как по команде - страшен показался гостям его лик, сходный пыланием с ликами демонов преисподней.
Он подошел к сгорбившемуся Юки и пнул его ногой. Тот упал молча, сразу, как подкошенный, как будто уже был мертв. Ясуда брезгливо посмотрел на грязные ступни оборванца и сплюнул. Затем обернулся к Дзиро и тихо произнес:
- Хотел пострелять по мишеням? Так вот тебе мишень.
Но веселье оборвалось, как спасительная нить. Удар был сильным. Впору потерять сознание, но не получилось. А было бы хорошо... не так больно, не так страшно.
В голове всё ещё сотрясалось, мутнело перед глазами, кто-то подходил к нему, чьё-то лицо, жёткое и перекошенное злой улыбкой нависло над ним, но парень уже не видел его. Широко раскрытыми глазами он таращился куда-то наверх, туда, где под сводом крыши таилось нечто. Огромный чёрный кот с алыми щёлками злобных глаз и двумя рядами зубов,похожих на копья...
Юки открыл рот, чтобы закричать, но вопль застрял у него в горле. Существо повисло прямо над головой господина Хэндзабуро, оно распахнуло бездонную пасть.
Юки заорал, визжа и уползая в сторону, он показывал пальцем на монстра, но Хэндзабуро лишь нахмурился, посмотрев вверх и прошипел:
- Щенок, этот фокус не пройдёт...
Люди выглядели равнодушными, кто-то посмотрел на потолок, кто-то зевнул.
Они ничего не видели, кроме того, что в доме как-то внезапно потемнело.
Юки не боялся больше Хэндзабуро, он даже не думал о нём и забыл в тот же миг, как увидел это страшное создание. Он вскочил на ноги и рванул что было сил, не слыша угроз, не разбирая дороги и не оборачиваясь.
Юки остановился, только когда силы покинули его полностью. Алые глаза демона и его зубы забыть было невозможно - они всё ещё стояли перед внутренним взором мальчика. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Кругом было тихо... никто не гнался за ним, а если и гнался, что уже безнадёжно отстал. Он и не знал, что умеет так быстро бегать. Осмотревшись, парень осознал, что находится далеко в лесу, и даже не представляет в каком направлении теперь идти. Да и если бы ему сейчас предложили вернуться, он ни за что бы не согласился снова оказаться там. Ками-сама, он даже никогда не слышал о таком!
Буддийский храм возник перед ним внезапно, словно по волшебству.
Увитые плющем стены и камни, обросшие зелёным мхом... Не долго думая, Юки вошёл внутрь.
Изнутри всё выглядело таким же заброшенным, как и снаружи. Юки присел у полуразваленного алтаря и опустил голову на руки.
Он наконец-то перевёл дух и начал успокаиваться.
Сон навалился внезапно, тяжёлый, валящий с ног.
- Я тебе снюсь, - рука отводит волосы, готовые соскользнуть с плеча и расположиться на циновке, белой змеей, между чашек. - Ты ведь готов об этом спросить.
- Ты голоден, - чашка с моти и пастилой словно бы сама собой двигается по направлению к Юки. - Угощайся.
- И вытри руки, - на колени Юки ложится горячее бумажное полотенце. - Где тебя носило?
- Что ты видел? - внимательный взгляд, первый глоток чая приятно обжигает изнутри. - Что "он" сделал с хозяином?
- Я... я не знаю.
Юки мотает головой, это означает "нет, не видел, ничего не видел". Юки не ест, просто смотрит, как дымится чай, но руки послушно вытирает.
- Я сплю. - говорит он сам себе, - Это хорошо. Они не найдут меня здесь?
Он смотрит на статую Будды за спиной незнакомца и готов поспорить, что она только что подмигнула ему. Но нет, каменные глаза всё так же смотрят в пространство, уголки рта еле заметно улыбаются. Юки с любопытством рассматривает раскрытую ладонь, обращенную к нему, пальцы второй руки, едва касающиеся земли... Он не знает, что это значит, но ему это нравится.
Он снова переводит взгляд на незнакомца.
- Кто ты?
- Ты спишь, и они не найдут тебя до тех пор, пока ты сам не пойдешь навстречу им, - мягко.
Вопрос Юки он игнорирует - только Хранитель дает имя Сокровенному. До тех пор оно остается безымянным.
Совсем ребенок. Хотя какая разница - прореху между мирами заполняет тот, кто готов, и никто иной. А этот уже готов.
Тот, кому предстоит получить имя, внезапно даже для самого себя берет руку мальчика за запястье, и его пробирает дрожь-щекотка, ощущение сквозняка.
Идеальная Дверь. Пока что открытая настежь.
Рассматривает узкую длиннопалую ладонь с интересом. Мозоли, жесткая кожа, въевшаяся едва заметная грязь - за один раз не отмоешь.
Узнает. Вот и косточка выступает - совсем как тогда. И указательный палец почти на фалангу короче среднего.
Все та же рука.
Но самое непонятное во всём этом...
- Кто его убил? "Он"... - сглатывает, - придёт за мной?
Юки уже не боится. Теперь это любопытство.
Незнакомец берёт его запястье. Рассматривает. Молчит, задумавшись, словно и не собирается отвечать.
- А я тебя знаю! - говорит внезапно Юки и сам удивляется своим словам, и продолжает уже не так уверенно, - Не знаю откуда, но знаю...
- Хозяин дома убил человека. Своего отца. Ты знаешь, что бывает с теми, кто убивает, - не вопрос, констатация. Он должен помнить. - Ты придешь за ним.
Тяжелые веки снова приподнимаются, золотые глаза мерцают.
Где-то там, снаружи, в мире - дождь. Он шелестит, стучит по листве, впитывается в почву, капает сквозь дырявую крышу на алтарь. Но странные собеседники защищены от времени скорлупой того, что в мире снаружи называется сном.
- Знаешь, вот как. Тогда назови меня. Кто я?
Это всё из-за сна... это потому что он спит, а во сне мы иногда просто знаем что-то, вне всякой логики.
Он вдруг отдёргивает ладонь, прячет за спиной, смотрит диким зверёнышем из-под чёлки:
- Что ты сделал? Это сделал ты, я знаю! Больше тут никого нет. Я... я не могу вспомнить своего имени.
Растерянность в глазах.
- Я хочу проснуться. Мне страшно.
Точнее, должно быть страшно, но страха нет. Так бывает только в глубоком сне.
Наклоняется к мальчику. теперь уже не обращая внимания на то, что волосы падают на циновку с чашками и плошками:
- Ты вспомнишь его. Обязательно. Потому что оно у нас - одно на двоих...
Глаза в глаза:
- И когда ты произнесешь его вслух, то позовешь меня...
Веки опускаются, угасает золотое свечение.
"Не сейчас".
Желанная свобода отодвигается еще на неопределенное количество лет. Впрочем. Безымянный умеет ждать.
"Кстати, Безымянный. Чем плохое имя?"
- Ты проснешься, когда захочешь.
Он смотрит как опускаются его веки и как исчезают из глаз золотые искры, и понимает, что ему хочется видеть их снова.
Он почти падает на грудь собеседнику, неловко обнимая его маленькими руками, он знает, что больше не один.
- Скажи мне куда мне идти, скажи, что я должен делать.
Но он и не был ребенком, напоминает себе демон. Впервые он проявляет себя в столь юном возрасте.
- Теперь ты все будешь делать, как надо, - руки Безымянного бережно опускаются на худую спину, ладони накрывают крылья лопаток. - Ты и сам не будешь осознавать, как и почему - но все будет правильно.
Похоже, ночь заканчивается. Пахнет рассветом - мокрыми птичьими перьями и травой.
Он продолжает обнимать Безымянного, утыкаясь в его одежду, чувствует запах мокрой травы, слышит предрассветное щебетание птиц...
Когда глаза его открываются вновь, должно быть, проходит уже много времени. Он садится рывком, осматривается. Нет ни костра, ни котелка, ни даже следов их. Зато всё тот же Будда смотрит сверху вниз каменным, но таким умиротворенным взором.
"Приснилось. Вот это да! Приснилось такое."
Он поднимается, неловко отряхивая одежду и обнаруживает, что спал на циновке, на той, где во сне - он точно помнил это! - стояли чашки с едой и горячим чаем, и на которую мягко ложились белые волосы незнакомца.
"Или было взаправду?"