заявка №8

[Mononokebusters]

Мононокэ-Колдун. Сэймей, Ксуриури "Кто тебе сказал, что мы похожи?! Он был пьян, да?"

интересно, какой рейтинг ожидает заказчик? xD

запись создана: 10.03.2011 в 16:59

@темы: грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой, однострочники

---

заявка номер 7

[Mononokebusters]

Мононокэ. Ксуриури: встречать из раза в раз перерождения Каю, не понимать, чего от него хотят IC!

запись создана: 10.03.2011 в 16:58

@темы: грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой, однострочники

---

заявка номер 6, тоже ничего себе XD

[Mononokebusters]

Колдун-1. АУ: соседи в частном доме. Склочник дядя Дося, сосед снизу - Сэймей, участковый Хиромаса. "Крадущийся по лестнице тигр, затаившийся у мусоропровода дракон" Н!, ясное дело

запись создана: 10.03.2011 в 16:57

@темы: грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой, однострочники

---

пришла заявка №5 след.содержания

[Mononokebusters]

Кроссовер, Абэ-но vs Аптекарь: алкоголизм против табакокурения. Все на усмотрение авторов, но юмор, мне кажется, неизбежен

PS: у админа тихая истерика

запись создана: 10.03.2011 в 16:54

@темы: грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой, однострочники

---

заявка 4

[Mononokebusters]

Колдун, Досон/бакедзори, трудности совместного проживания.

запись создана: 08.03.2011 в 21:31

@темы: грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой, однострочники

---

заявка 3

[Mononokebusters]

Мононоке, Меч/Аптекарь, "мононоке ненавидят соль" или "мужская дружба без закуски" (мой любимый рейтинг - намёки, намёки x)))

запись создана: 08.03.2011 в 21:25

@темы: однострочники

---

заявка 2

[Mononokebusters]

Мононоке. Кусуриури, Альтер Эго, фраза: "Нужны ли Мечу ржавые ножны?.." IC, NH!

запись создана: 08.03.2011 в 20:49

@темы: однострочники

---

заявка 1

[Фонтановка]

Мононоке. Кусуриури, Альтер Эго, ночевка в лесу во время праздника тенгу, IC, H!

запись создана: 06.03.2011 в 23:52

@темы: чтиво, Mononoke, натворилось, Аlter Ego, главный вопрос жизни, вселенной и вообще, Kusuriuri, однострочники

---

О том, как смерть с Сэймеем все-таки встретились и что было потом

[Кин Ри]

Ну вот и все, последний кайдан.
Если хотите еще - пишите в коменты ссылки на сэймеебайки или задавайте внятную тему. То есть не "Утро. полдень, печально оммёдзи, рейтинг не выше эр", а внятно: "история дружбы с Хиромасой", например.

Под катом - смерть Сэймея. Оптимистичненько насколько смог. А! Еще под катом эпиграф, да.

Under the wide and starry sky
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.

This be the verse you grave for me;
"Here he lies where he longed to be,
Home is the sailor, home from sea,
And the hunter home from the hill."
R.L.S.

То была ранняя осень предпоследнего, восьмого, года эпохи Кэнкю, холодная и непривычно-серая для этих мест, заливавшая благословенные Острова нескончаемыми дождями, из тех, что рождают тоску в сердце и непокой в умах.
По размокшей дороге еле-еле тащилась серая вереница паломников из простонародья, что шли за милосердием к лишенным всякого милосердия Буддам, потому что с недавних пор тайсёгун разлюбил колдунов, изгнав их из столицы, и полюбил монахов - как это часто случается с тайсёгунами, пролившими много невинной крови. Тайсёгун-то молился, замаливал грехи - а люди тянулись нескончаемыми вереницами к святыням, безо всякой, впрочем надежды - все знали, что если колдуны некогда за умеренную плату (а кто и просто из любопытства или для развития мастерства) помогали простому народу, то служители Будды в обмен на чудо обязательно оберут до нитки и будут по-своему правы - а чуда может и не случиться, так-то.

Но что делать, если все-таки чуда хочется, и не то, что просто хочется - необходимо оно? Вот и шли холодной осенью восьмого года эпохи Кэнкю семеро паломников к святыням Сикоку. Шла старуха со своей немой невесткой, что изредка билась в припадках; шла мать с больным ребенком, вечно голодным и плачущим; шла молодая девушка, которая то тихонько напевала, то молчала, глядя прямо перед собой, и хмурый молодой ронин в сером кимоно со споротыми камонами, несший на спине старика - отца девушки. Шли по щиколотку в грязи, молча уставя в землю полный отчаянной решимости взор - словно не к святыням поклониться шли, а на войну.
Вечерело, а дождь только сильнее становился. Замерли паломники: неужто в поле им ночевать? Старики ведь с ними и больной ребенок, как быть?! Вдруг видят - дом стоит неподалеку, окна светятся, дымом пахнет.
Первым ронин развернулся:
- Вы как хотите, братья и сестры, а я пойду, постучу в окно, попрошу пустить нас ночь переждать! - согласились остальные: иди, проси за всех нас - ты хоть и ронин, а все почти что благородный!
И сами за ним вслед к дому пошли.

Тихонько подошли, в окно заглянули, смотрят: горит в комнате свет, словно солнечный, стоят жаровни кругом, в центре их сидят высокий старик и хрупкая красавица в пурпурных дорогих одеждах, с длинными черными косами: чай пьют.
Прислуживает им девушка в китайском платье, у ног лысый кот сидит, у стены молодой китаец книгу читает. По всему видать: странный дом, чудной!
Вдруг - обернулся кот, словно их увидел, поднялся со своего сиденья старик, подошел, раскрыл окно, наклонился к ним:
- Здравствуйте, люди странные, люди добрые! Что вы под окном шаритесь, словно воры ночные? В дом ступайте!
Оробели паломники, призадумались. Однако ж совсем темно стало, дождь усилился - не удержались они, зашли в дом.

В доме тепло, светло, хозяин приветливый, хозяйка красивая, внуки, хоть и китайцы, а тоже всем вышли, разве что кот страховиден, так что с того! А старик распоряжается, велит гостей в сухое переодеть, усадить, да чаю им подать, да ноги умыть. Споро, легко метнулась девушка в голубом платье китайском, как из ниоткуда три служанки возникли, всем услужили и подле хозяев усадили. Дивятся гости: сотню лет уже, как никто такого кимоно не носит, даже и при дворе самое слово каригину почти забыли! Однако ж нехорошо хозяевам отказывать: переоделись, сели кругом, представились:
- Я Умэко из деревни Мацуяма, а это сын мой, Асаги.
- Я Амэягава-но Юсуко, а это отец мой - Амэягава-но Хатиноскэ.
- Я Садако-оватян из деревни Хасэда, а это - невестка моя, Нанами.
- А я ронин, и что кому мое имя? Довольно и того, что я служил роду Химура. Теперь вот не служу, - невежливо ответил молодой человек.
Внимательно глянул на него старик, усмехнулся:
- Что ж, тогда и мне представиться не грех. Звать меня Сэймей, это матушка моя - Гэнко-годзэн, - указал он на красавицу - А это - верные мои слуги: Тода, Рикугоо и Мицумуси.
Поклонились названные, к прерванным занятиям вернулись: Мицумуси - чай разливать, Тода - мурлыкать, Рикугоо - книжку читать, Сэймей с матушкой - чай тот пить, а паломники - молчать да дивиться.

А Садако-оватян из Хасэда не выдержала, спросила:
- А не тот ли Вы, господин, Сэймей, что давным-давно знатно при дворе колдунствовал и самой Аматэрасу был в лоб целован, как говорят?
- А что, если и тот? - спросил старик лукаво, усмехнулся, подмигнул серебряным лисьим глазом.
- А если тот Вы, господин, Сэймей - то ни к чему нам и к Буддам идти ни в какое Сикоку, ибо ведомо каждому в простом народе: сами они к господину Абэ на поклон ходили в беде.
- А если и так! - снова усмехнулся старик - С чего ты, женщина, взяла, что дела ваши такие, что я помочь могу? И что стану я помогать вам, путникам неведомым?
- А с того взяла, что не было сильнее господина Сэймея колдуна, и про доброе сердце его до сих пор рассказывают старики. А уж мы Вас дарами-то не обидим, помогите, чем можете!
- Что ж, нет случайностей у Хозяйки Дорог! Коли занесло вас ко мне - помогу, чем смогу, - смилостивился наконец старик, величайший оммёдзи, Абэ-но Сэймей - Ну, говорите, болезные: у кого какая беда?

Первой бабушка Садако заговорила: она просить вызвалась, ей и первой быть.
- Видишь ли, господин великий колдун! Был у меня сын, Сантаро. Женился он на этой вот Нанами, да на войну-то и ушел, и не вернулся. Одна она у меня осталась, а давеча вот в поле работала, окликнул ее кто-то, обернулась она - да так с тех пор и онемела, только что в припадке если чего выкрикнет, и то не понять. Монах сказал, с демоном-расэцу она спала, он ее проклял. Что мне делать?
Глянул сквозь разведенные пальцы на молодую Нанами, хмыкнул:
- Понятна мне твоя беда, бабушка Садако, и понятно, что монах тот - лгун и срамник. Знаю, как ее хворь победить, пусть следующие говорят!
Помяла подол платья Амэягава-но Юсуко, заговорила тихонько, еле слышно:
- Беда моя тяжела, о могущественный оммёдзи, Абэ-но Сэймей! Всего лет моему отцу - ровно тридцать и три, а мне - двадцать. Несмышленым младенцем я была, в колыбели лежала, когда проклял отца страшный Тайра-но Киёмори, отнял у нас земли наши и дома, пустил бродить по свету: его старцем безумным, меня младенцем, да мать мою несчастную, как была. Год назад скончалась она, а монах, что отпевал, посоветовал идти в Сикоку - если, говорит, отдам Будде материно золото да стану бикуни - исцелится отец. Что на это скажешь?
- Что монах тот - корыстолюбив, да дела своего не знает, а тебе, красавица, не в бикуни, а замуж надо. Еще скажу, что сильный мастер Инь-Ян был покойник Киёмори, да мне-то все одно не чета. Знаю, как беду твою победить, пусть следующие говорят!
Тут уж и Умэко из деревни Мацуяма храбрости набралась:
- Нет у меня мужа, убили его в сражении, один сын остался - Асаги, радость и отрада моя единственная. Умный он, да любил играть, больше другого любил муху на нитку привязать, чтоб кругами летала, и бегать так. Да вот однажды бегал-бегал, да и свалился, и никакими травами и отварами его болезни помочь не выходило. А монах сказал - если пожертвование сделать в Сикоку...
- А сына в бонзы отдать, то он выздоровеет? Неумелы на выдумку стали нынче монахи! - хохотнул Сэймей - Раньше врать были искусней. Скажи-ка, мать Умэко - не ловил ли сын твой бабочку-голубянку? Не кружил ли на нитке, не умерла ли она?
- Так, все так! И ловил, и кружил, и умерла! - поспешно закивала крестьянка - Как есть умерла!
- Тогда и твоему горю помочь легко. Что ж ты, ронин, молчишь?
- Рис я ем, - отвечал тот - Воспитанный воин за едой не говорит. Да и беда моя такова, что ей ты как ни силен, не поможешь. Если так хочешь знать - давай-ка помоги этим убогим, а потом и поговорим.
- Хорошо, - кивнул старый колдун.

Волосы пригладил, черную шапочку на них надел, веер в руки взял, пошептал чего-то, раскрыл, еще пошептал, закрыл обратно, наконец сказал:
- Подведи-ка ко мне свою Нанами, бабушка Садако, да дай мне медную монетку: не годится мне безо всякой платы работать! Хворь ее от того, что дух сына твоего хочет снова на свет родиться, а как - не знает, - взял он у Мицумуси ленту синюю, написал на ней: "голубь - голубке, муж - жене; птенец - птице, сын - матери. Ак-соку-дзен!", отдал старухе - Обвяжи ей этим пояс да ступай домой, через девять месяцев родит она тебе обратно твоего сына.
Потом к Умэко из Мацуямы обернулся:
- Сын твой обидел будду Амиду и слугу его, Синрана, обидев их любимую бабочку-голубянку, совершив большой грех. Но так как он еще мал, то легко его простит добрый Амида, если он искренне попросит прощения перед каждой придорожной статуей на пути к дому, и если даст твой сын обет никогда не трогать больше бабочек. Мне и чародействовать нужды нет, могу только облегчить ему болезнь, чтоб проще было домой идти.
И на Амэягава-но Юсуко посмотрел, отца поближе подвести велел, коснулся лба его веером, трижды произнес:
- Ак-соку-дзен! - а потом еще так сказал: - Сорок ветров дули с семи сторон, сто глаз смотрели на жестокого. Что было - того не станет, умерли слова с говорившим, разрушилось заклятье с заклинателем. Ак-соку-дзен! - и по лбу того веером ударил, и в пол молодому господину Амэягава поклонился.
Заплакал тот, обнял дочь, благодарил старого колдуна, подарил ему в награду золотое женино ожерелье.
Сели бывшие паломники пить, да не чай уже - сакэ сладкое, за избавление от бед и горестей, за доброе сердце Сэймея. А тот сидит, с ожерельем играет: то сложит, то растянет, то на запястье браслетом накрутит, то на колене лентой разложит: скучно ему, не терпится услышать, что за дело такое в Сикоку у ронина, что служил дому Химура, а теперь не служит.

Долго ли, коротко ли, а все спать разошлись: и сикигами, и Гэнко-годзэн, и гости - один ронин остался с хозяином. Сидят, друг на друга смотрят. Наконец говорит ронин:
- Ладно, сам ты хотел мою беду узнать, Абэ-но Сэймей, великий оммёдзи! Слушай теперь: не в Сикоку я шел, а к тебе. Приказано мне тебя, Сэймея из Абэ, разыскать и убить, чтоб навеки ты упокоился. Не тайсёгуном, не императором приказано - сама смерть послом к тебе направила.
- Хорошо, что ты это сам сказал, - кивнул Сэймей - Хоть я и видел это, но мне хотелось от тебя правду услыхать. Что ж тебя гложет? Или боишься, или стыдишься старца беспомощного убить?
- Не хочу доброго человека казнить, - огрызнулся ронин - Еще не видав тебя - не хотел, а увидав - расхотел совсем. Лучше при доме твоем жить бы остался: тут кормят неплохо!
- Отчего нет, оставайся! - рассмеялся Сэймей - Сделаю я куклу из палых листьев, напишу на ней: "Сэймей", ты куклу убьешь - и всех бед-то!
- Так ведь не тайсёгун, не князь, не сам Тэнно меня послали - смерть сама!
- Хорошо, куклу не из листьев - из пряжи шелковой сделаю, коли такая она важная персона!
- Странный ты старик, Сэймей из Абэ. Так посмотришь - а не меня ль ты моложе? - покачал головой ронин - Ну, давай сюда свою куклу.

Сделали они куклу из шелковой пряжи, положили на татами, написал на ней фуду Сэймей, убил куклу ронин, стоит, улыбается радостно: и от смерти с ее приказом свободен, и человека хорошего пощадить удалось - такая удача! Налили они себе сакэ, сидят, пьют, говорят о погоде да о политике, да о войнах, да о прекрасном господине Ёсицунэ, которому Химура служили не до конца, а ронин - до конца, да о временах стародавних.
- Семьдесят пять эпох я видал на своем веку - говорил оммёдзи ронину - А такой странной - не видал пока.
- Каждая новая эпоха - отвечал ему ронин безымянный - Страньше прежних кажется.
Чарочка за чарочкой, слово за слово - к рассвету не было друзей ближе да крепче, собутыльников веселее.
Тут-то и пришел в дом Сэймея сам Смерть.

Пришел, сел напротив них - одет богато, как император на параде, под густой челкой лица не видать, волосы в косы тугие заплетены, платье китайское черепами расписано и птицами синими, вокруг лепестки сакуры кружат на невидимом ветру. Глянул строго, сказал:
- Эй, Абэ-но Сэймей, сколько ж ты жить-то собираешься на белом свете? Семьдесят пять эпох ведь позади тебя!
- А почему бы мне еще столько же не прожить, раз уж я тебя, Смерть, обманул? - отвечает Сэймей, весело, задорно, словно ему не семь с половиной десятков эпох, а тринадцать лет сравнялось. Нахмурился Смерть, напрягся ронин безымянный - да так и пал на пол - сонным, не мертвым.
- Что б кому в наш разговор еще мешаться, оммёдзи! Обманул ты меня, да. Кабы не знал я, что так просто тебя не взять - и не увидел бы тебя. Теперь не умрешь, пока сам того не захочешь, а потому - давай сделку заключим? Я тебе - дар бесценный, а ты со мной пойдешь покорно?
- Что ж за дар такой у Смерти есть, какого я сам не добуду? - фыркнул старый колдун непочтительно.

- А такой я тебе дар предложу: верну я тебе твои тринадцать лет, да дам с любовью всей жизни твоей, невстреченной свидеться. Согласен, а, оммёдзи?
И спрашивать нечего было, не раздумывая согласился Сэймей.
Обнял его Смерть, закрыл ему глаза, крутнул вокруг себя - помолодел Сэймей, кожа побелела, разгладилась, губы заалели, волосы шелковые потемнели, глаза звездами засияли - не то, что Хитоцуме-нюдо, сам Смерть зажмурился, чтоб от любви не рехнуться.
Повел он Сэймея куда-то, увидел оммёдзи: вот она, любовь его, спящая на земле лежит. Тронул он ее за плечо, тронул еще, потом затряс отчаянно:
- Просыпайся, желанная любовь моя, долгожданная да нечаянная! Просыпайся!..
Только та глаза открыла, только с оммёдзи взглядом встретилась - как пал тот замертво, а Смерть усмехнулся:
- Вот и свиделись, - да душу-то его на его же колеснице с собой и увез.

В тот же миг пропал и дом, и сад, и красавица Кудзуноха, и сикигами - одни развалины остались, да паломники растерянные, да ронин, пьяный да сонный, что обретенного друга своего оплакивал.

Таков был одиннадцатый шаг на пути Сэймея, ибо верят в стране Восходящего солнца, что во всякой жизни человеческой ровно одиннадцать шагов, как сказал китайский мудрец Мэн, одиннадцать - от шага в жизнь - рождения и до шага прочь из нее - смерти, не больше, но и не меньше.
Но никому не ведомо, какой шаг будет последним, и когда его ступить, и потому всякий идет своим Путем, а чужого - не ищет.
Вот и благословенные Острова свой путь вершили через время, через века и эпохи, от эпохи Кэнкю до эпохи Хэйсэй, когда молодой господин Акира вышел прогуляться вдоль песчаной реки - Сунагавы - что на месте русла древней Сэны текла, не желала под асфальт прятаться. Пошел он прогуляться и встретился ему чудной человек в пестрых одеждах, и сказал он ему...

А впрочем, уж это-то точно - совсем другая история, и рассказывать ее - не мне, и не вам ее слушать.

КОНЕЦ

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

Матчасть

[Кин Ри]

японское летоисчисление

@темы: матчасть

---

Как Сэймей обзавелся сыном и что из этого вышло

[Кин Ри]

Предпоследняя история, кааца мне - самая длинная...

Под катом сын Сэймея, происхождение оммё-до и развязка многих значимых узлов и пара намеков на события фильмов

В тот год важнейшие события в жизни Сэймея произошли не как обычно - весной или ранним летом - а холодной поздней осенью, когда иней рисует на стенах домов свои удивительные узоры, а небо кажется сделанным из куска синего хрусталя и невозможно близким.
Абэ-но Сэймей, сын лисицы по имени Кудзуноха и человека по имени Ясуна из Абэ, сидел на веранде разрушенного поместья на берегу Сэны и смотрел в сад, где хрупкая Кётин, сикигами его старого друга Сяо Мана из дома Ито, гонялась за маленькой Тайин - сикигами самого великого оммёдзи.

В октябре этого года Абэ-но Сэймею исполнилось сорок, но, как и его мать, менее подверженный влиянию времени, он казался совсем юным, в лучшем случае - двадцатилетним, составляя странный контраст со своим приятелем, всего на три года старше и куда взрослее лицом и всем видом.
Ноябрьская луна ярко сияла на небе, освещая их посиделки, крася в желто-рыжий цвет сакэ в дорогих китайских пиалках, искрами дорогих кандзаси замирая в волосах Кётин, алмазами сияя на юбке Тайин и гребне сидевшего в саду погруженного в свои думы Рикугоо.
- Скажи мне, Сяо, ты доволен жизнью? - неожиданно спросил Сэймей.
- Как сказать, - усмехнулся Сяо Ман - Она меня в меру ласкала, скажу так, и все, что я от нее желал, она дала мне с лихвой. А что?
- Ничего особенного, братец Ито. Просто мы оба ведь уже подошли к границе старости, не так ли?* Пора бы подвести предварительные итоги... Кстати, братец, ты знаешь, откуда пошло наше искусство?
- Нет, да и откуда мне знать, да и к чему это? Лучше погляди на мою Кётин! Ведь она прекрасна, не так ли?
- Она-то да, да ты-то уже не очень - усмехнулся оммёдзи в чарочку и продолжил свою мысль - А вот я знаю. Мне как-то раз рассказал сэнсей, когда был особенно пьян. Или не сэнсей, а его друг-ёкай? Уже не припомню: мне ведь было всего четырнадцать лет.
- Наривара-тайхо вообще много тебе доверял, - с застарелой неприязнью откликнулся Сяо Ман - Но потрудись вспомнить, раз уж решил рассказать, мне-то тоже интересно!
- Вот как? Что ж, слушай! Это было в Китае, в одной из его провинций, точнее - в одном царстве, что звалось Хэнь. В царстве был царь, и у него, как и полагается, был ряд жен и множество сыновей и три дочери. Но побоку дочерей: к ним мы еще вернемся. Нас интересуют сыновья: самый старший, самый средний и самый младший. Были они детьми одной матери, и она же родила тех трех дочерей, нимало не способствовав укреплению монаршьей любви к себе, ибо другие жены и наложницы рожали по десятку сыновей, и чуть ли не зараз...
- Это все, конечно, безумно интересно, но при чем тут оммё-до?!
- Дорогой мой братец Ито, это китайская история: они всегда начинаются издалека, ты слушай, слушай... Итак, три сына были у женщины, что звалась Реннюй* - Холодная Женщина. Старшего она назвала Ренсюн - Холодная Весна, среднего назвала Ренсю - Холодное Лето, а младшего - Ренсюки, то есть Холодной Осенью. Старший, хоть и был старшим, был слеп, а потому ушел в горы и стал отшельником, и не женился; средний был служителем богов и поклялся, что ни одна женщина не коснется его и не осквернит, а младший был совсем еще молод - ему не было и тринадцати. И вот однажды началась война между царством Хэнь и соседним царством, не помню как оно там звалось.
- И примерно отсюда тебе следовало б начать, братец Абэ...
- Войся царя Хэнь проигрывали, и тогда, по совету прорицателей, он вывел перед народом своего самого младшего сына, Ренсюки, и поклялся, что он станет служить как слуга и раб тому, кто принесет стране победу. Оскорбился Ренсюки: он все же был хоть и очень юный, а царевич. Пошел он на священную гору и воззвал не к кому-нибудь, а к самому Эмме Дай-о, хозяину мертвых. И пришел Эмма Дай-о на его зов, взял его за руку и привел под цветущую сакуру, усадил от себя по правую руку, спросил, зачем отрок его звал. А Ренсюки и попросил его: дай, княже, часть твоей силы, помоги мне отомстить отцу и старшим братьям - а взамен, княже, бери, что пожелаешь.
- И? Что пожелал Яньло-ван?
- Вечность царевича взял взамен Эмма Дай-о. Вечность перерождений в аду, среди его слуг. Согласился молодой царевич - что ему то, что будет после смерти, он жаждал мести... глупец! Но месть свою он свершил: с силами хозяина мертвых он легко победил и врагов, и собственных отца и братьев. Но на престол сам не сел, посадил мужа старшей из трех своих сестер. А сам у двумя выжившими братьями и матерью, Реннюй, ушел в горы. И там они вместе создали оммё-до: старший брат научил других мудрости гор и вечности, мудрости Ян, которую знают лишь блаженные отшельники; мать подарила им искусство управлять Инь, средний брат - искусство подчинять богов, а младший... младший скрепил это все силой, которую получил от самого Эммы Дай-о, потому-то оммёдзи и связаны всегда с миром духов и теней... Вот такая история. А знаешь, как она заканчивается?
- Нет. Я и ее саму-то не знаю, болван! Говори уже - больно оно интересно, хоть и банально - отпил сакэ Сяо.
- А заканчивается она так: когда умер Ренсюки, царевич Холодная Осень, призвал его к себе Эмма и потребовал отдавать долг. Улыбнулся лукаво царевич - к тому времени давно уже почтенный старец, как говорят - и сказал: "Разве не было меж нами договора, что я истреблю всякую кровь моего отца, кроме трех моих сестер и трех братьев?". Был такой договор! Но братья-то все мертвы...
- А дети-то у них были?
- Именно! И дети, и дети детей... Так оттянул исполнение договора хитрый первый оммёдзи: когда приходит пора пресечься роду одного из его братьев, рождается он на свет, и на нем кончается род, ибо никогда не женился он и не имел детей - некоторые болтают, всему виной лис по имени Шин, ставший первым сикигами... А к чему это я, спросишь ты? Может, просто к тому, что матушка требует от меня наследника, а я, как и мой далекий предшественник, вовсе не горю желанием жениться или вводить в дом наложницу...
- Все ждешь ту-самую-любовь твоей ушедшей юности? - скептически усмехнулся Сяо Ман, отец пятерых детей.
Сэймей промолчал.

Промолчал, потому что уже почти не ждал - но и лишать себя шанса на встречу, связывая себя с первой попавшейся женщиной ради рождения наследника - не собирался. А матушка-лисица тревожилась, торопила, докучала: через год изволь, не раньше и не позже, подарить мне внука, радость очам, наследника дому... Видно, ждала уже смерти сына, хотела загодя себя от одиночества оградить - тоже можно понять!
Больно глядеть в ее карие очи, когда она поутру будит его, касаясь лба с первыми морщинами, когда тревожно встречает по вечерам, когда волосы гребнем разбирает и вскрикивает неслышно, завидев первую седину. Свыклись они друг с другом, сжились - только вот она кицунэ-тэнко, а он смертный человек, пусть и лисий сын и колдун, а значит - придет срок и им разлучаться. Пусть уж займет его место внук, умница и красавец, отрада глаз и сердца.
Только вот жениться он все равно не станет: усыновит. Только как выбрать из сотен вроде бы достойных того, единственного?
Непонятно.

В задумчивости ушел гулять из своего поместья Сэймей под ноябрьский дождь, никто из сикигами не пошел за ним, только Сейрю удивленно вслед глянул да Мицумуси на минутку от вышивания оторвалась. Шел он по мокрому дереву мостовых, вдыхал полной грудью позднюю осень, улыбался каплям дождя на лице. Он и не знал, куда идет - ноги сами несли, пока не встали у сожженной тринадцать лет назад криптомерии, в воротах заколоченного, заброшенного дома с закопченой крышей и стеклом заместо сада.
Замер оммёдзи: как так! Клялся ведь, что ноги его здесь не будет - ноги сами принесли. Смотрит вдруг: под криптомерией сидит мальчик лет десяти, лицо белое, губы яркие, брови черные, тонкие - как кистью нарисованы, ресницы длинные опущены - красавцем был бы, кабы не был так голоден и измучен.
Недолго думал Сэймей: взял на плечи мальчика да понес к себе, вымыл в теплой воде, уложил на постель, позвал свою достойную мать:
- Матушка моя лисица, гляньте-ка: вот, нашел я себе сына, Вам внука ненаглядного.
Ахнула Кудхуноха-Гэнко-гицунэ, на новоявленного внука глядючи, на глаза его огромные да руки тоненькие, спросила ласково:
- Внук мой ненаглядный, радость несказанная, да как зовут-то тебя?
Насупился юноша, нахмурил брови, говорит - зовут его Кессеки* и ровным счетом ему одиннадцать лет да еще три месяца, родом он издалека, с Севера, а в столицу пришел искать себе отца по себе - какого боги назначили, да даровать забыли.
- Нашел ты то, что искал, Кессеки, внук мой бесценный! - рассмеялась кицунэ, сверкнула черными зубками - Сын мой прекрасный, лисенок мой хитроглазый, Абэ-но Сэймей самими добрыми богами тебе послан, примешь ли его?
Глянул Кессеки с Севера на великого оммёдзи, глянул еще - да и улыбнулся, и согласился.

Счастливо жилось ему в доме Сэймея: любовь да ласка окружали его, мудрые книги и добрые советы, веселые друзья и любезные подруги.
Во всем он походил на своего отца: так же был серьезен, когда надо, так же весел во все остальные часы, так же книги любил превыше всего на свете, а после книг - отца и бабушку. Учился Кессеки отцовскому искусству жадно и охотно, скоро запоминал заклятья, пробовал их без страха - достойный рос у Сэймея наследник! Часто беседовал он со своим мудрым отцом о сущности сю и иных тонких материях, например, говорил ему Сэймей:
- Запомни, сын мой ненаглядный, Кессеки: два имени у всякого оммёдзи. Одно родители дают - это знают все, им всякий его назовет. А другое дает себе он сам, это - его сю, самим собой на себя же наложенное. И его знать могут только самые близкие люди.
- А тебя как по-настоящему зовут? - спрашивал наивный юноша. Улыбался оммёдзи, шептал на ухо:
- А-ки-ра. Тебе можно знать - ты мой сын: меня не станет, вместо меня будешь.
- А меня... меня... меня звать будет... - задумался сын Сэймея, посмотрел за окно, где весенний дождь лил стеной, на Сейрю, что задумчиво во дворе стоял, замерев с обнаженным мечом - упражнялся. Подумал еще, подумал - и шепнул на ухо отцу свое заветное имя. Похвалил Сэймей: красиво вышло, спору нет!
Так и жили: один учил, другой учился, третья радовалась, на них глядючи. Иногда еще Сяо Ман приходил, пил сакэ из китайской пиалки, придворные сплетни рассказывал: не до двора Сэймею, не до капризных и изнеженных аристократов, из которых один был хорош, и тот позапрошлым летом скончался - а новости знать все одно охота.

Так прошли тихим ходом три года, четырнадцатая весна расцвела за окном для Абэ-но Кессеки, сына Сэймея, когда гуляя по улицам в южном околотке встретил он маленького сгорбленного старичка, что крал сладости у торговки. Строго глянул на него юный оммёдзи, громко одернул: не пристало старцам так себя вести.
Вздохнул тяжко старик: бедность, все она, проклятая! Сжалилось над ним доброе сердце сэймеева сына: купил он полный кулек сластей, да еще проводить старика до дома согласился, скрасить долгий путь беседой.
Шаг за шаг, слово за слово - выяснилось, что старик - вдовец, умерла у него недавно дорогая жена, а юноша - не абы чей сын - самого Абэ-но Сэймея, и что любит его отец безо всякой меры.
- Так ли уж без меры? - усмехнулся дедуля - Говорят в народе, этот лисий сын во всем меру знает, уж в любви-то!...
- Безо всякой меры - уверенно возразил молодой оммёдзи - Сил подчас никаких нет такую любовь перенести, да ведь и не снести нельзя!
- Ой ли? Коли бы любил он тебя, сказал бы истинное имя, которое всякий колдун в сугубой тайне хранит!
- Так он и сказал - весело улыбнулся Кессеки - Я ведь сын его, тоже - не абы кто! А это, дедушка, Ваш дом?
- Мой, мой... Да ты заходи, Абэ-но Кессеки, не стесняйся...

Зашел во двор молодой оммёдзи, осмотрелся: двор большой пустой, посреди двора - сакура растет, цветет буйно. Не успел приглядеться, ресницами длинными сморгнуть - как связали его, бросили под деревом, стали истязать незнакомые ёкаи: говори, Абэ-но Кессеки, тайное имя Абэ-но Сэймея!
Молчит молодой оммёдзи, губу до крови закусил, веки сжал до боли - молчит. Ходит вокруг дедулька давешний, говорит:
- Назови его тайное имя, дай отплатить оскорбителю! Одному отплатил - дай другому. Отняли они, два злодея, у меня любовь жены моей, Ё-Сёорицу-химэ: до конца дней своих она по твоему отцу, будь он хуже Кибагами неладен, вздыхала! Ради него от ёкайского бессмертия отреклась, стала богиней реки Камагава, ушла в черный камень, что звонит как колокол! Называй имя! - а рядом мальчишка одних с оммёдзи лет крутится, норовит палачам помочь: сын, должно быть.
До самого заката длился кошмар, до самого заката выспрашивали у него тайное имя, а он его и сам запамятовал уже от боли - да и помнил бы, не сказал бы.

Вдруг - как молния перед глазами ударила: слетел с сакуры молодой воин с мечом в руке, разогнал палачей, рассек веревки, поднял с земли. Глянул на дедульку строго, говорит:
- А ну-ка ступай в дом, старик - твое время прошло! И не смей больше ни юношу этого, ни семью его тревожить: некого тебе кроме твоего черного сердца винить в том, что не любила тебя Сёорицу-химэ, что ушла она быть ками Камагавы в черный камень. Довольно с тебя и подлости, которой ты от моего друга Наривары избавился! - а сам Кессеки держит крепко, а у того в глазах темно, слов не разбирает, только голос слышит:
- Сам ступай прочь, молодой! Моя месть - моя месть, а ты знай свое место и не мешайся. Отдавай мальчишку, не то навеки заточен будешь на сакуре, шагу с нее ступить не посмеешь, будешь покорно мне да сыну моему служить - довольно с тебя и того, что чуть не выручил ты мерзавца Арихиру!
- А хоть бы и так - не отдам. Сразу мне этот юноша полюбился, а за храбрость его и твою подлость еще не так платить стоило бы. Да и поздняк тебе метаться: вот он, у ворот стоит, сильнейший оммёдзи, превзошедший друга моего дорогого, Абэ-но Сэймей.

Пламя полыхнуло, вода стеной встала, ветер лезвием по-над землей прошел, земля вздыбилась: призвал великий оммёдзи одиннадцать верных слуг, двенадцатая - Мицумуси - сына его на руки приняла из рук Молодого, за ворота унесла. Тут бы и смерти прийти для Старика, да нет: скрылся он, только и видели его, а с собой жизнь молодого Кессеки унес.
Замер Сэймей, пал на колени, зарыдал горько, что некогда клятву дал, из тех, которые не нарушают. Молодой рядом на землю опустился, тоже лицо ладонью прикрыл в знак скорби, сказал:
- Не грусти, молодой оммёдзи, ученик моего дорогого друга, что меня голодного накормил, жаждущего напоил! Не печалься, не последнюю жизнь живешь, вернется к тебе молодой Кессеки! Потрудись лучше Старика найти, злобен он и опасен, мстит он тебе и твоим близким за то, что ты лучше него в девичьих глазах показался, - сказал - да и пропал, скрылся в цветущих ветвях навек, послушный проклятью Старика, стал навеки ему и детям его слугой - а ведь был господином! Так иногда шутит над нами судьба...

А Старик хорошо скрылся, тень от тени, шорох листвы, иллюзия бытия - как его найдешь? Хоть и долго искали, и не один Сэймей, и Сяо Ман искал, и Гэнко-гицунэ, хоть и скорбела она по внуку, и сама Сёорицу-химэ ради такого из реки вышла - не нашли Старика, затаился тот на долгие шесть сотен лет.
А Сэймей больше глупостей не делал, и сыновей себе не искал: взял в богатой семье младшего сына, усыновил да и велел на глаза не показываться, искусству Инь-Ян учиться да жить, как знает - только чтоб имя гордое оммёдзи из Абэ не позорить.
Так с ним до самой смерти и не свиделся.

А умирал величайший оммёдзи при весьма занятных обстоятельствах, да и дальнейшая его судьба не из обычных была...
Впрочем это са-авсем другая - последняя - история...
______________________
* как нетрудно догадаться, понятие "старость" тыщу лет назад чуток отличалось от нынешнего, сорокалетние стариками считались, да ими и смотрелись. Условия жизни, что поделаешь!
* имена чудовищны, это японизированная китайщина, но как нашел, так написал
* имя сына Сэймея - тоже от балды, мне понравилось одно имя в рассказе Алсэт-тян, и я его вот так вот одолжил. Безо всякого тайного смысла, просто звучит красиво, что значит - не знаю))

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

О том, как рыбы научились летать

[Кин Ри]

И рыбы полетели, такая была трава...
Если плохо - скажите!

Под катом - отсроченные впечатления нынешнего лета, поездка на море, рыбалка и мягкий юмор

В те времена, о которых я веду рассказ, ни одна рыба на свете летать не умела. В этом, как и в ином, проявлялось стремление еще дотоле неиспорченного мира к гармонии: рыбам место под водой, чайке - над водой, выдре - на воде, и каждый знает свое место и не метит на чужое.
Однако ж ни одна гармония, пусть и самая совершенная, не вынесет столкновения с горюющим и жаждущим развлечься оммёдзи - особливо с таким, что еще в десять лет мог то, чего иные и в сорок, и в сотню лет не сумеют.

То лето в Хэйан-Кё выдалось необыкновенно жарким. Словно в отместку за свежую и манящую весну, наполненную ароматами цветов и прохладным ветром, оно было сухим и неласковым, как забота мачехи. Солнце палило немилосердно, так что некоторые даже клялись, что пожар в западных кварталах начался просто от того, что загорелась, не снеся жара, деревянная мостовая.
Впрочем, от чего бы он ни начался, а тушить его пришлось всем городским волшебникам, во главе с самими государственными оммёдзи и Сэймеем - и то еле-еле сумели. Еще неделю дожди шли черными от копоти, а в городе слышались рыдания женщин, оплакивавших сгоревших близких, а колдуны не знали сна и покоя, изгоняя порожденных несчастьем злых духов.

Сэймей и его друг, Сяо Ман из дома Ито, сидели на энгаве разрушенного поместья на берегу Сэны и пили прохладный чай с листьями мяты - это могало создать ощущение прохлады.
- Я бы предпочел, - печально вздохнул Сяо Ман - Выпить немного сакэ, но в такую погоду это было бы неприкрытым самоубийством, а я еще так молод...
- На три года старше меня - безжалостно напомнил Сэймей - Но погода и впрямь отвратительна...
Над головами приятелей повисла крохотная тучка, из нее начало накрапывать, омывая усталые от вечного солнца лица. Ито зажмурился, улыбаясь и подставляя лицо дождю:
- Любимое заклятье учителя... Хотел бы я знать, как он поступил бы в такую погоду. Ведь он все-таки был величайшим оммёдзи, не так ли?
- Величайшим и непревзойденным, - кивнул Сэймей - Но, насколько я его знаю... он просто покинул бы город, не так ли?
Величайший и непревзойденный их учитель, Наривара-но Арихира, скончался тому назад два месяца в огне устроенного обезумевшим Тодой пожара, погиб глупо и нелепо для столь могущественного оммёдзи, оставив учеников и друзей вечно о нем скорбеть.

Но в такое жаркое лето ни у кого не получалось скорбеть по настоящему, и под палящим солнцем реки слез и реки воды высыхали равно легко и быстро, и те, что еще вчера не знали утешения, сегодня или лежали мертвыми подле своих любимых, не снеся разлуки - или вместе со всеми искали способ победить невыносимую жару, не снеся жары, как это случилось с Сяо Маном и Сэймеем, а также с Кудзунохой-гицунэ, матерью великого оммёдзи.
И рано или поздно любой жаждущих спасения сознавал, что способ есть только один: бежать от столицы подальше.
Вот и Кудзуноха-Гэнко-гицунэ оторвала от распития чая своего сына и его друга, строго сказав, что Хи-но Rурума ждет у ворот и они отправляются в Нанива, где ласковые морские волны утишают ярость Аматэрасу и куда более прохладно.

Путь был недолог; до сих пор Сэймей не понимал, как так вышло, что семнадцать лет тому назад он занял полсуток - не иначе, как потрудились друзья учителя, разномастные ёкаи, во главе с тем странным жителем сакуры из предместья, у которого было две души, два тела и одно имя, и то - не для смертных ушей.
- Помнится - сказал оммёдзи - Помнится мне, матушка моя лисица, некогда в далеком детстве я всерьез желал стать бессмертным лишь для того, чтоб узнать его имя - не забавно ли?
- Забавно, очень даже забавно, дорогой мой лисёнок! - кивнула Кудзуноха-Гэнко-гицунэ - Впрочем, узнай ты его - стал бы тот ёкай тебе покорным слугой... или не слишком покорным, если по нему судить, а, лисёнок мой хитроглазый?
- Что толку - сердито вмешался Сяо Ман - Призывать на службу ёкаев? Ведь наши сикигами в разы могущественнее их! Даже моя скромная и нежная Кётин одной своей песней легко победит сотни сильнейших из них!
- Но один слабейший ёкай, служащий сильному господину, легко сведет с ума и сильнейшего из сикигами... - печально провел Сэймей по лысой голове Тоды - Заставив его поступать по своей воле.
- Заставив! - пальцы приемного сына Ито до хруста сжали черный оги - Заставив! Вот оно значит как!
- Именно так, и никак иначе - печально кивнула госпожа Гэнко-гицунэ - Если б еще найти нам этого хозяина ёкаев, что...
- Чужими руками погубил моего дорогого учителя - закончил Сяо Ман - Ненавижу! О, если б мне уйти вслед за ним, чтоб и на том свете служить ему! В столице я и думать об этом не мог, но сейчас, этот свежий ветер...
- Навеял тебе глупые мысли, братец Ито. Мы едем к морю, в веселый город Нанива, что дышит свежим ветром и вечной весной - не время о таком думать.
- Ты просто... ты никогда его не любил, братец Абэ!
- Разве? Или любовь теперь меряют сугубо громкостью воплей и концентрацией соли в слезах?
- Но ты!..
- Оставлю его идти его дорогой, а сам пойду своей. Жаль, что он мертв - но я-то жив, я-то жив, братец Ито! И ты. И матушка. И это - главное.
- Знаешь, братец Абэ... В столице думают, что это ты убил Наривару, отчаявшись его превзойти.
- В столице думают, что земля круглая, братец Ито, - ответствовал оммёдзи.
И верно, быть бы меж ними большой ссоре, не вмешайся добрая Кудзуноха-сама, не скажи она, что уже показался внизу город, в котором они станут отдыхать этим жарким, таким жарким летом.

А в Нанива было все: свежесть ранней весны, радость поздней и вся полнота лета, и на рынке сверкали серебряной чешуей гигантские рыбины, а один полупьяный рыбак шепотом приглашал отведать кусочек бессмертия - кусочек мяса нингё-русалки...
Только одного не было в веселом и солнечном городе Нанива: увеселительных домов для благородных господ. К чему они сдались в портовом городе?
- Братец Абэ, а, братец Абэ! - теребил он на третий день за плечо своего бывшего однокашника - Братец Абэ, развлеки меня - ент в этом городе достойных женщин!
- Странные вещи ты говоришь, братец Ито - восхитился оммёдзи - Но если и понять тебя правильно, а не превратно - зачем тебе женщины для развлечения, если есть у тебя госпожа Кётин, скромная, верная и прекрасная, как ни одна из женщин земли?
- Смешной ты человек, братец Абэ! Разве законная жена мешает завести наложницу? Или ходить в чайные дома? Или...
- Если она прекрасна и любима - думаю, да, - устало отложил свиток в сторону Сэймей - Но я вижу, настырный ты человек, что пока ты не лишишь меня единственного моего развлечения, не бывать мне в покое. А потому, благородный Сяо Ман, погода сегодня великолепна, извольте сказать, чем могу Вас развлечь?
- Ох, и шутник ты, братец Абэ, что видит одну радость на свете - книги! - плюхнулся на пол близ него Ито - Ну, что делать станем?
Глянул Сэймей в окно: синие волны, синее небо, меж ними - белая чайка.
- Может, пойдем порыбачим? Мэн Цзы пишет, что рыбалка способствует постижению истины.
- Рыбалка? - немедленно показалась из глубин дома прекрасная Кудзуноха - Нет лисицы, чтоб рыбку не любила! Возьмете меня с собой, - и три удочки как по волшебству из-за спины вытащила.

Солнышко светит, волны шепчут, досчатая лодочка поскрипывает, насвистывает что-то веселое Сэймей, шипит на него, чтоб рыбу не пугал, его матушка-кицунэ, клюет носом оставшийся без желанного развлечения Сяо Ман... он-то клюет - рыба не клюет.
Уйди, хорошей Каннон ради, из лодки, Сэймей, не пугай свистом рыб!
Ушел, сел на бережку с удочкой, насвистывает себе, на лодочку смотрит: маленькая, черная, словно тушью нарисованная...
И вдруг - клюет!
А на удочке рыбка, маленькая, верткая, серебристая - глуши да кидай на песок, потом приготовишь - да жалко стало Сэймею.

- Здравствуй, госпожа рыба, - сказал Сэймей из Абэ, величайший из ныне живущих оммёдзи.
- Здравствуй, господин Сэймей из Абэ, - сказала серебристая рыба с большими глазами.
- Прекрасная сегодня погода, не так ли, госпожа рыба? - спросил Сэймей.
- Отвратительная, мне кажется, господин Сэймей - ответила рыба.
- Скажи, рыба... Скажи, если я отпущу тебя, что ты сделаешь? - спросил оммёдзи.
- Уйду в воду, чтобы снова подняться к поверхности и попасться на удочку, - ответила рыба, серебристая рыба с длинными плавниками и большими глазами.
- А почему так, госпожа рыба? - спросил оммёдзи - Ведь под водой тебе лучше и безопаснее жить!
- Потому, что я люблю небо, господин Сэймей из Абэ, и ради моей любви ничего не пожалею. И если рыбы не могут летать - то лучше мне умереть, чем жить с несбыточной мечтой.
- Не могут летать, говоришь... - покачал головой Сэймей - Это не беда! Если сам не можешь исполнить мечту - всегда найдутся те, кто может!
Взял он рыбу в обе ладони, улыбнулся немного печально, подбросил ее в воздух и сказал:
- Благие ками и карая, исполняют наши желания, красота есть сосуд со скрытым пламенем. Невозможное возможно для знающего, ветер веет, где хочет, всякая душа стремится к матери Аматэрасу-о-Миками. Ак-соку-дзен!
И рыба развернула плавники и полетела над волнами, но вскоре снова вернулась в воду.
Подплыла она к берегу, поклонилась, благодарила великого оммёдзи, а тот только улыбался, и каждым мигом - все веселее.
- Плыви, или лети - как пожелаешь, госпожа рыба. А на прощанье наложу я на тебя такое сю: каждая из твоих сестер, и каждый из твоих братьев, которого коснешься ты плавником - буде того пожелает, сможет летать, как ты. Жить же вам назначаю далеко в море, где чайки и иные птицы не смогут оборвать вашего вольного полета. Теперь - ступай! - и Летучая Рыба скрылась под водой.

- Ты странный человек, молодой оммёдзи, - вздохнул за спиной чудотворца голос - Стоит тебе услышать слово "невозможно", как ты несешься опровергать услышанное.
Абэ-но Сэймей обернулся, ничуть не удивленный, и кивнул Рикугоо, что сидел выше него под кривой сосной:
- Да, это так. Я не люблю этого слова, в нем есть обреченность.
- Ты хотел показать мне, что я был неправ, молодой оммёдзи? - печально спросил сикигами мертвого Наривары.
- Вовсе нет, отчего ты так решил?! - возмутился Сэймей - Мне просто стало жаль эту рыбу, о твоих словах я даже и не помнил.
- Не помнил, - эхом повторил Стоглазый - Ты странный человек, молодой оммёдзи! Ты забыл мои слова, которых я сам не могу забыть, и не помнил их даже тогда, когда показал, что я был неправ... как ты так можешь?
Абэ-но Сэймей посмотрел в высокое небо, и его глаза замутились синим, словно в стакан воды капнули синей туши:
- Не знаю, Рикугоо Стоглазый. Я просто так живу, и не думаю о том, что больно ранит. Хочешь научиться так же, верно?
Сикигами умершего Наривары кивнул.
- Тогда ступай за мной. Может и выйдет что... - и, подхватив пустое ведро для рыбы, весело пошел к городу, напевая странную песенку: "Не так давно Гайдзиния под воду утонула, решили все гайдзины, что виноват Сэймей. А он гулял тем временем в расшитом каригину, в одной руке красавица, в другой руке цветок..."
- Странный, какой странный человек! - прошептал Рикугоо, осторожно, подобрав подол китайского платья, идя следом - Какой странный, и как похож на Арихиру-данна!

Так у Сэймея появился Рикугоо, второй из двенадцати служивших ему сикигами, который пошел с ним, дабы научиться забывать плохое и жить сегодняшним днем, а Сяо Ман из дома Ито зарекся ходить на рыбалку: мало что никакой радости, так еще и голову напечет до летающих рыб!
А в Японском море и том океане, который хранит сын Великого Морского Дракона, Сейрю Рю-о Сама, появилось множество странных рыб, которые умеют летать, подобно птицам - хоть и невысоко и недалеко.

А через тринадцать лет Абэ-но Сэймею, едва опомнившемуся от достопамятной истории с Досоном, матушка его, Куздуноха-Гэнко-гиуцнэ, строго-настрого велела не позднее годичного срока представить пред очи ее карие внука и наследника, что радовал бы ее сердце.
И как ни нежеланны были такие хлопоты великому мастеру Инь-Ян, а делать нечего - пришлось выкручиваться....
Впрочем, уж это-то са-авсем другая история!

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

плаки)))

[Фонтановка]

Zwillingssterne by ~BerserkerBarbie on deviantART

и бонусом:


Kitsune by ~KucingGemuk on deviantART

Genjified by ~onlytomriddle on deviantART

Master by ~subarud on deviantART

Onmyouji by ~subarud on deviantART

Yokai: Samurai Shikigami 2 by ~Shinigami-X on deviantART

@темы: арт, Абэ но Сэймэй, кругом коварные содомиты, Onmyoji

---

Как Абэ-но Сэймей остался без учителя

[Кин Ри]

И без трагедьи не обошлось... пока стоп))

Под катом странная, почти философская история про учеников, которые превосходят учителей

Весна двадцать седьмого года жизни Абэ-но Сэймея была солнечна и наполнена ароматом цветов.
Самый воздух казался густым и немного терпким, как хорошее вино или сосновая смола, и как смола, был вязким и золотистым, захватывал и медленно, обволакивая, заключал в себе, словно мушку в янтарь, отравлял предвкушением какой-то грядущей радости, сбивал с ног и требовал немедленно бежать, любить, смеяться и вовсю существовать.
Наривара-но Арихира совсем перестал спать ночами, все сидел на крыльце и покуривал трубку, глядя в звездное небо. В небе высоко-высоко кружила неясная тень - то ли дракон, то ли феникс, то ли просто нечто, неизвестное людскому роду, и ее крылья отбрасывали тень на спящий город.

Неделю назад Наривару-тайхо превзошел его ученик Сэймей. Превзошел легко, даже не заметив собственного выигрыша, просто и естественно шагнув дальше, туда, где была пропасть для учителя, но всего лишь трещина для ученика.
Та девушка, Хасэко, была мертва уже почти час, когда пришли вызванные родителями оммёдзи, ее глаза были навеки сомкнуты и зеркальце, поднесенное к губам, не замутилось от ее дыхания, и огорчению Наривары не было предела - то ли оттого, что верный заработок проходил мимо рук, то ли оттого, что родители смотрели на него с отчаянной надеждой и ждали чуда, которое не могло совершиться.
И губы, как всегда бывает в такие минуты, словно смазали клеем: не в силах вымолвить и слова, он застыл в растерянности, и только через сотню ударов сердца услышал:
- Не расставайтесь с теми, кто дорог вашему сердцу, не покидайте родимую ветвь прежде осени. Дева, увядший цветок расцветает весной, ветер приносит полям новое дыхание. Ак соку дзен!
И обернувшись, увидел, как мертвая, несомненно мертвая Хасэко открыла серые глаза, удивленно глядя на столпившихся вокруг ее ложа людей.
Сегодня она выходила замуж, а он не пошел на свадьбу. Сегодня она радовалась, а он огорчался.

Сухая ладонь Стоглазого осенним листом легла на плечо,и тихий голос прошуршал в ухо пустынным суховеем:
- Ты ведь столько предрекал ему это, Арихира-данна, что же ты грустишь?
Наривара-но Арихира промолчал. Пальцы оммёдзи теребили ножной браслет с разноцветными подвесками, постукивали по щиколотке.
- Арихира-данна! Нельзя сперва чему-то радоваться, а потом вдруг скорбеть из-за того же! Развейтесь. Сходите в Симарбару.
Наривара-но Арихира ничего не сказал. Он просто курил и смотрел в высокое небо, недосягаемое для него, но для кого-то, должно быть...
- Арихира-данна! Скажите мне, что Вас печалит, что Ваше сердце терзает? Может быть, потеря милости властителей? Но они по-прежнему будут к нам...
- Замолчи, сикигами - а в голосе бывшего величайшего из ныне живущих оммёдзи - тоска.
И сикигами послушно умолкает и просто сидит рядом, рассеянно вертя в пальцах костяной частый гребень, которым хотел было расчесать косы господина, но передумал: до того ли?

Рикугоо Стоглазый некогда считал, что предела силам его хозяина нет и быть не может: разве он не величайший? А если величайший, то и силы ему должны быть даны подстать!
И хозяин не обманывал его чаяний. Лето среди зимы, солнце среди ночи и ночь посреди дня, хороводы танцующих призраков и золото, в которое превращались по единому манию руки его пески - словно пестрые заплаты на кимоно Наривары, сменяли друг друга чудеса и не было конца им и края. А Арихира-данна смеялся, и уходил ночами веселиться с девицами и актрисами, пить сладкое сакэ и только изредка лукаво взглядывал на сикигами из-под косой спутанной челки - мол, гляди, гляди, божество, ну не хорош ли я, не достоин ли тебя, не всем ли всех превзошел и удивил?
И Рикугоо глядел и не мог наглядеться, привыкал к пестрому миру людей, в котором людей как песчинок и все разные, не спутать - словно горсть песка разглядываешь. И среди всех - звездная пылинка, чудо из чудес, воплощенное "невероятно" - хозяин, величайший из ныне живущих оммёдзи, Наривара-но Арихира, веселый колдун.

Но однажды они оба узнали, что всему есть предел, и их силам тоже. И ничем, никаким трудом им не научиться воскрешать тех, кто уже умер и исправлять то, что уже свершилось. И никому не суметь, раз они не могут - ведь нет оммёдзи сильнее Наривара-но Арихиры и сикигами могущественнее Рикугоо Стоглазого!
Никому - а раз так, то верно, шутит Арихира-данна. Не в чем превосходить его Сэймею, нет таких пределов, в которых не бывал хозяин Владыки Песков, некуда дальше идти - вот он, край Вселенной!
Но ему ли, что знает пути меж звездами, не помнить, что у Вселенной края-то и нету?
Что однажды кто-то шагнет за грань и сотрет ее своим шагом?
Что за этим, шагнувшим, будут смотреть тысячи - смотреть и завидовать, потому что им и грань-то еле видна - стена перед ними!
Он знает тоску своего господина и он молчит вместе с ним, оплакивая те дороги, по которым им не пройти никогда, но которые так заманчивы...
А его господин тихо курит в звездное небо, в котором распахнув крылья, кружит огромная тварь - то ли феникс, то ли дракон.

А на том конце Хэйан-кё, на улице близ богатого дома с фениксами над крыльцом, расставлены столы. Невеста прекрасна, как никогда, ее супруг - молод и силен, богат и знатен, а гости пьют и едят вдоволь, желая счастья молодым. На почетном месте - господин Сэймей из Абэ, знаменитый оммёдзи, вместе со своим учителем исцеливший невесту от тяжкой болезни и едва ли не с того света вернувший ее в объятья будущего супруга. На оммёдзи сиреневое каригину, на рукавах которого - тончайшие вышивки, его длинные волосы собраны красной лентой, а алые, как эта лента, губы приветливо и радостно улыбаются. По правую руку от него - родители невесты, по левую - его мать, прекрасная Гэнко-годзэн, благородная вдова Абэ-но Ясуны, первая красавица Хэйана.
Смотрят на них мужчины, смотрят женщины, смотрят больше, чем на прекрасную невесту и счастливого жениха, так красивы мать и сын - и мать особенно красива, а ведь сыну уже пошел двадцать седьмой год! Ни единого седого волоска в черных косах Гэнко-годзэн, лицо ее бело и округло, и не испорчено иероглифами, что чертит на лицах старость, брови по-прежнему - как две капли-томоэ, губы - цветок камелии, черные зубки посверкивают в короткой улыбке... Не наглядеться!

Но неспокоен Сэймей из Абэ, хоть и улыбается так весело и открыто. Полная чарочка сакэ перед ним в небрежении, не ест он сладостей и ароматного мяса, взгляд его неспокоен и печален, руки нервно касаются коленей.
- Матушка моя, добрая Гэнко-годзэн, не видали ли Вы моего верного сикигами, моего Тоду?
- Не видала, сын мой, хитроглазый Абэ-но Сэймей, не видала. С самого утра не видала, как ушел он по улицам голубей гонять, дома не показывался.
Неспокоен Абэ-но Сэймей, качает головой: не добро быть оммёдзи без сикигами, а сикигами без хозяина!
Улыбается беспечно Гэнко-годзэн: ну что такого, что убежал котяра дурной, да и не место ему на веселой свадьбе, за праздничным столом. Жаль только, Наривара-но Арихира больным сказался и не пришел, ну да его забота, не ее, отчего он от сакэ и сладкого риса сбежать решил, от веселья спрятался.
А невеста, Хэсэко-химэ, встала, гостям поклонилась: сейчас будет танцевать, жених ей на флейте сыграет: обычай!
И Сэймей встал. Оглянулись веселые гости, зашумели - как так, что такое, отчего такое поведение - не по чину, не по обычаю?! Неужто, обнаглел совсем, задумал сам с невестой сплясать?
Но тот только лишь поклонился коротко, шапочку на голову надел и прочь убежал, провожаемый непонимающими взглядами и смутным ропотом.

А у южных ворот, у заставы Судзаку, полыхало черное бездымное пламя. Горела чайная "Ветка вишневой сливы", горела старая криптомерия, спекался в стекло белый песок, плавились флюгера на черепичной крыше, из последних сил сдерживал беснование огня Наривара-но Арихира, клонился к земле, как сломленный колос, его верный сикигами, Рикугоо Стоглазый, хрипло кашлял, задыхаясь в дыму Сяо Ман из дома Ито, подмастерье великого оммёдзи.
Что, как, отчего напал на них верный друг и слуга Сэймея?! Неужели - предательство, неужели...
Неужели...
Плавился песок, плавились камни, кричали за стеной огня люди, слепило глаза от яркого света, черная тень хохотала в небе, браслеты текли по ногам невыносимой болью...
Дробно стучали башмаки по деревянной мостовой, щерился пустыми глазницами Абэ-но Ясуна: прибыл наконец Сэймей, прибыл, руки воздел, кричит что-то - не разобрать из-за стены огня, не прочитать по губам...
А потом пламя стихает, а черно-алый змей с синими перьями, покорный, ползет по земле к своему хозяину: прости, прости, Абэ-но Сэймей, опоили, обманули, вынудили, не хотел я!

Неважно. Главное - что он успел, что в полусгоревшем доме есть живые и им еще можно помочь. Что учитель, что Наривара-но Арихира, что он жив и здоров.
Это важно, остальное - нет, и можно отодвинуть Тоду в сторону ногой - сам поймет, что он не гневается, можно подойти к учителю... и едва ли не взвыть, закусить до крови губу, пасть на колени у безжизненного тела: простите!
За то, что недосмотрел, за то, что не был здесь рядом, за все - простите.
И вдруг - улыбнулся Сэймей: что за беда, что учитель мертв, если в его силах воскрешать мертвых? Смерть, как любая болезнь - излечима, надо только знать лекарство...
Все еще улыбаясь, он вытянул руку, касаясь лба Наривары, отводя с него сплавившиеся цепочки, убирая обгорелые перья:
- Не расставайтесь с теми, кто дорог вашему сердцу, не покидайте родимую ветвь прежде осени. Оммёдзи,...
- Остановись - чья-то рука ложится ему на губы, заставляя умолкнуть, взгляд серых глаз встречает глубокий взор стоглазого владыки Песков - Остановись, молодой оммёдзи. Не надо, оставь его!
Молодой? Это звучало странно, ведь это уже двадцать седьмая весна в его жизни...

- Почему я должен оставить его и позволить ему уйти, Рикугоо? Я так виноват перед ним, я - причина его смерти, почему мне нельзя хоть попытаться исправить беду?! - отводит руку с губ Абэ-но Сэймей.
Сикигами присаживается рядом с ним, прикрывает обычные глаза и раскрывает взамен те, что на щеках. Из-под сомкнутых век тихо скатывается слеза, за ней другая, падают на подранный подол богатого китайского платья, на рукав учительского кимоно, на пестрые его заплаты...
- Оставь его - упрямо повторяет хозяин песков - Разве ты не понимаешь? Он горд и могуществен, он властен и ненавидит быть в долгу. Но он не может возвращать мертвых. А ты можешь, ты - можешь, его любимый ученик, молодой оммёдзи Абэ-но Сэймей, сын кицунэ.
- И что с того, я многое могу, и многое может он, чего не могу я. Разве это повод навек уходить в странствие без возврата?! Оставлять нас, которые его...
- В странствии без возврата ему не придется горевать, что есть дороги, для него закрытые, и смотреть в спину тем, что впереди. Ты не просто превзошел его, молодой оммёдзи - ты сделал то, что для него невозможно, как взлететь невозможно для рыбы! Он будет горевать, молодой оммёдзи, пить сакэ и горевать, глядя, как ты идешь вперед, а он стоит в конце своего пути. Не надо. Пусти его, пусть идет!

Никому не понять, отчего согласился Сэймей со словами сикигами, что совершилось в его сердце, но встал он от тела учителя и спокойно посмотрел на подбежавших соучеников и горожан:
- Наривара-но Арихира мертв, и никто не в силах это исправить. Готовьте все для достойного погребения.
- Но разве ты не Сэймей? - возразил Сяо Ман из Ито - Разве не ты воскресил девицу Хасэко неделю тому назад?
Горько усмехнулся оммёдзи, глянул бывшему однокашнику в раскосые глаза, сказал спокойно:
- Я Сэймей, и я воскресил девицу Хасэко, но в ту же ночь мне явилась Инари, покровительница моего рода. Она гневалась на меня, она била меня, как бьют нерадивых слуг. Она сказала мне: есть мало путей, что запретны для мастеров Инь и Ян, но этот - запретен. Оммёдзи не смеет воскрешать мертвых и изменять то, что уже случилось. Не в моих силах вернуть моего учителя, величайшего из живущих оммёдзи, Наривара-но Арихиру, что погиб из-за моей оплошности. Никогда больше я не позову из-за грани снов тех, кто ушел.

И сказав так, он покинул обгорелый двор, и за ним ушел его сикигами, ТауДо, танцующий змей ста императоров.
Больше он никогда не возвращался, и до самой смерти предпочитал объехать город кругом, но не приближаться к заставе Судзаку, и до самой смерти не произнес слов заклинания, что возвращает к жизни мертвых и изменяет то, что уже случилось.
А небо в ту ночь рыдало звездным дождем вместе со стоглазым Рикугоо, а весна - пьянящая, золотистая весна - все так же отравляла обещанием чуда.

А еще через тринадцать лет Сэймей все же вернулся в кварталы у южных ворот, и едва не нарушил свой обет, данный над телом учителя.
Но это совсе-ем другая история...

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

О том, как Кудзуноха-Гэнко-гицунэ сына женила

[Кин Ри]

И таки облом всем со свадьбой...

Под катом ёкаи, неразделенная любовь, свадьба, хитрые колдуны и иная романтика

Время идет, и остановить ход его не под силу смертному человеку: только вчера, кажется, ты был ребенком в красом передничке - а сегодня уже одет в дорогое каригину, стоишь среди благородных дворян, играешь со знатными дамами в игры тучек и дождей - и вот, опомниться не успел, как наступило завтра, и ты уже старик, и вокруг тебя - дети и внуки, смотрят, голодные, злые, ждут-не дождутся, когда ты наконец покинешь этот мир и им можно будет кубышку из-под ложа твоего откопать и кровные твои деньги, потом добытые, меж собой поделить.
Но когда ты еще молод, время течет куда медленнее, и прошедшие годы кажутся одним, бесконечно долгим и ярким, как цветные гравюры, годом. Так и с молодым оммёдзи, Абэ-но Сэймеем, было: три осени, три лета, три зимы за одну показались - долгую, веселую, с играми, цветами, смехом да шутками - и пошел ему семнадцатый год.

Как ни красив он был в первую весну своей юности - а в третью втрое краше стал, стали у ворот его мужчины и женщины часто ходить, через стену поместья листки со стихами, цветы да украшения кидать, на флейтах и сямисенах под окном играть, звать его к себе: выходи, выходи, молодой Сэймей, познай радость юности, ласки плоти!
Не слышит их оммёдзи, не желает слышать: читает оммёдзи китайские книги, пишет офуда на рисовой бумаге, слушает своего мудрого учителя, величайшего из ныне живущих мастеров Инь-Ян, Наривара-но Арихиру, с верным сикигами беседует. Не до влюбленных ему, не до глупостей их и легкомысленных игр, не для него эта весна расцвела, разлила пьяные ароматы цветов в воздухе. Весь в науке своей красавец Сэймей.
Не по нраву это веселой кицунэ, Кудзунохе-Гэнко. Тревожится она, приступает к сыну с расспросами: что тот от молодости своей лицо отворачивает, ни с девами, ни с юношами гулять не ходит, а ночами только что на звезды смотрит? Не заболел ли чем?
Смеется матери в ответ молодой Сэймей, отнекивается, отговаривается: надо, мол, сперва мастерству научиться - а уж потом и о веселье думать можно, а у самого глаза печальные, голодные, за ворота смотрят, никак ничего не высмотрят...

К Наривара-но Арихире пошла, встревоженная, мать-лисица. Все сёдзи расписные посносила, пока нашла его в дальней комнате, с сикигами верным да бутылью сакэ, да гребнем из дерева кири в волосах.
Удивился великий мастер Инь-Ян, аж рассмеялся, нахмурился Рикугоо Стоглазый недовольно: кто такова, как смеет в неурочный час к господину в дом врываться, сёдзи узорные сносить, от дела Арихиру-данна отрывать?
А кицунэ не теряется: руки в боки уперла, ноги пошире расставила - не благородная госпожа, а торговка рыночная, у которой товар увели! - говорит сердито:
- Ты ли, Наривара-но Арихира, великий оммёдзи, с ума совсем спрыгнул, сердце сыну воротишь, глаза порошишь, не даешь ему ночами с молодыми по улицам ходить да в игры играть, в какие молодым юношам с девами юными играть пристало?
Пуще прежнего удивился Наривара, а сикигами его Рикугоо аж усмехнулся:
- Не он, верно, а Вы, госпожа лисица, с ума спрыгнули, господина в таком заподозрить! Неведомо ли Вам, госпожа, что сам он хоть и не молод давно, а не на звезды по ночам смотрит и не в го с встречными женами и девицами играет? А коли у сына Вашего разум скорбит, так не сёдзи нам ломать надобно, а чемеричного отвара ему заваривать на завтрак, обед и ужин.
Успокоилась Кудзуноха-гицунэ, опечалилась, села на пол, из чарочки сакэ хлебнула, вздохнула тяжко:
- А коли не ваша в том вина, Наривара-тайхо, так подскажите мне: как мне сына моего к забавам юности обратить, как его от чрезмерного учения отвратить?
Задумался Наривара-но Арихира, тоже сакэ в пиалку плеснул, и себе, и сикигами своему.
Думал, думал - придумал:
- Да женить его надо, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ. Жените - и все пройдет, некогда ему будет ночами над книгами корпеть, да и вы внуков понянчить сможете!
Обрадовалась доброму совету лисица-мать, поблагодарила, сёдзи узорные на место расставила, пообещала кимоно вышить к праздникам, да и убежала.

Покачали ей вслед головами Наривара-тайхо и синигами его верный, поудивлялялись, да и к беседе своей вернулись. А Кудзуноха-сама домой пришла, листок бумаги рисовой взяла, сидит, список невест сыну пишет.
Не ведает Сэймей, какая беда его ждет, не знает, что просватали ему аж трех красавиц, что выбипвют мать с учителем придирчиво, какая из них краше, какая ласковеее, у какой приданое богаче. Сидит оммёдзи в своей комнате, книгу китайскую читает, с Тодой переговаривается: не видал ли тот где в городе его любовь единственную, красной нитью судеб с ним связанную?
Не видал. Ни в городе, ни у стен золотого дворца,у врат рождения - не видал. Нет ее нигде, может и не было никогда?
Не верит его словам Сэймей, сердится, книгу терзает - то откроет, то захлопнет.
Наконец пришла к нему мать-кицунэ, улыбнулась ласково:
- Сын мой дорогой, лисенок мой хитроглазенький, счастье тебе пришло: нашла я себе невестку, а тебе - невесту. Вставай, поднимайся, откладывай книги - пойдешь с ней знакомиться!
Ужаснулся Сэймей таким словам, рукавами белыми замахал, что журавль крыльями, заторопился, ученьем заотговаривался - а все тщетно: зашел к нему за матерью вослед сэнсей его, в лучших одеждах и даже причесанный, золото на шее, барслеты на ногах звенят, в волосах птичьи перья, за спиной сикигами - поднимайся, молодой оммёдзи, пойдешь с нами, невесту смотреть.
Никуда не деться: пришлось одеваться покраше, Тоду ловить, ленту ему на шею повязывать, чтоб попригляднее смотрелся, да за старшими идти, гадать: какова такова будет эта невеста?

А невеста была хороша, только глаза печальные, и веки алые не от краски дорогой, а от долгих слез. Аж сердце защемило у молодого оммёдзи: видать, и ей нерадостно с ним жизнь связывать, и ей кто-то иной в толпе людской мерещится. Наполнилась сочувствием душа оммёдзи, поклялся он себе, что не будет она больше плакать.
А взрослые, тем временем, меж собой говорили: приданое высчитывали, на счетах щелкали: сколько рё будет доход сына кицунэ, ученика Наривары, через пять лет, сколько чаш с сакэ на свадебном пиру ставить, сколько кан шёлка на свадебное кимоно уйдет...
А жених с невестой молчат, друг на друга если и взглянут, то разве что украдкой, искоса, сидят, не улыбнутся даже.
Наконец, сговорились сваты с сватьями, увели невесту в ее покои, увели и Сэймея мать с учителем.
- Никак, с первого взгляда в невесту свою он влюбился! - радовалась матушка - Сидел, глаз от нее не отрывал, улыбался, притих даже!
И учитель соглашался: любовь, не иначе.
На другой день весь Хэйан-кё знал: выходит благородная княжна, Ё-Сёорицу-химэ, за Сэймея из Абэ, который однажды самого Наривара-но Арихиру превзойдет.
И плакала горько химэ-сама в своей горнице, и невесел был молодой оммёдзи. Не сиделось ему дома, пошел он прочь из города, сел в повозку безлошадную, доехал до излучины Сэны, вышел, пошел по берегу реки, идет, мечом камыш ссекает, впереди себя ничего не видит: думает.

Вдруг слышит - словно плачет кто, тихо-тихонько, как ребенок или котенок. Замер, насторожился Сэймей, пошел на звук крадучись - ни вода не плеснет, ни травка не шурхнет.
Видит - сидит у края воды девушка молодая, в алом свадебном платье, плачет горько, слезами обливается - а в волосах длинных, густых у нее - рога.
Не девушка то, значит, а демоница. Но не испугался Сэймей - он вообще не из пугливых был - подошел к ней, сел за спиной ее на траву, спросил тихо:
- Что ты, красавица, плачешь в такую ясную ночь? Неужто обидел кто? - притворился, будто не видит у нее рогов молодой оммёдзи.
Всхлипнула демоница, рукавом утерлась:
- Как же не плакать мне, добрый человек, когда меня супротив моей воли замуж за нелюбимого выдают, а любимый меня забыл совсем, ни слуху от него, ни духу.
Вздохнул Сэймей в ответ: понимал он ее беду, как свою - спросил ласково:
- Красавица, а чем помочь твоей беде можно? Все сделаю, что ни скажешь. Только имя любимого своего назови, если не секрет оно.
- В том-то и беда, что секрет! Не для смертных ушей его имя, а лица у него два, и тела два: одно красивое, да злое, другое неприглядное, зато доброе. Часто он, добрый-то, дом наш на кухню проскальзывал, сладости воровал, да я его однажды заметила - так и стал он со мною разговаривать, так и полюбила я его не за глаза, не за стать, а за сердце ласковое! Неужели из-за этого стала я демоном и теперь зло творить обречена?
Вот так так - подумал Сэймей - влюбилась красавица в ёкая, что с сэнсеем моим приятельствует! То-то они больше с Нариварой-тайхо сакэ не пьянствуют и не разговаривают даже!
- Эта, красавица, беда - не беда! Ей помочь легко, только ты мне доверься и не бойся, смело иди к алтарю со своим женихом - обвенчают тебя с тем, кто мил твоему сердцу! И не плачь больше: нехорошо такую красоту слезами портить.
- Обещаешь ли, незнакомец? - утерла слезы рукавом вышитым демоница
- Сердцем своим клянусь! - ответил Сэймей, и девушка тихо в тумане скрылась - видно, домой пошла.

А сам оммёдзи к сакуре пошел, по стволу постучал - выходи, ёкай двуликий, разговор есть!
Спрыгнул с ветвей юноша, из корней вылез старик: что тебе, разлучник проклятый, с чем пришел, какую беду принес?
В ноги старику поклонился Сэймей, прощенья нижайше за своего учителя просил, в собственной невиновности клялся. Поверили ему ёкаи.
- Только что с покаяний твоих толку, молодой оммёдзи? Выйдет на рассвете за тебя замуж Ё-Сёорицу-химэ, и как тогда? - строго сказал юноша.
Усмехнулся Сэймей, улыбнулся весело, стер с чела печаль:
- Эта беда - не беда, великий ёкай. Только позволь мне одно маленькое заклятье сотворить - и ничего не случится дурного, ни на рассвете, ни на закате завтрашнем!
Поспорили старик и воин, посовещались. Наконец, разрешили.
Взял зеркало в левую руку оммёдзи, четками правую руку обмотал, прижал два пальца к губам, прошептал:
- Не виновато зеркало, что муж непригляден родился, каплю от капли не отличит и мудрейший, было ваше - стало наше. Ак соку дзен!
Сверкнула в зеркале звезда, ослепила всех - а как проморгались, видят: где стоял Сэймей - стоит старик, где стоял старик - стоит Сэймей, мармаладку яблочную дожевывает. Расхохотался юноша, хлопнул мага по плечу: хитер колдун, ой хитер, всех обманул, достойный сын своей матери Сэймей, никто не усомнится!

Тревожно было на рассвете невесте к алтарю идти, да всем сердцем она поверила в незнакомца ночного, храбро руку свою жениху отдала, все, что положено, прошептала тихонько - а сердце в горле птичкой подстреленной трепыхается: ну как обманули, обвели вокруг пальца наивную, выдали-таки за нелюбимого?
Чешутся рога под белой повязкой, слезы глаза щиплют, ведут ее к столу, сажают, за счастье ее пьют да за деток будующих...
Совсем было запечалилась Ё-Сёорицу-химэ, как вдруг видит - жует ее жених мармаладку фруктовую, запивает патокой, смотрит хитрым глазом - да глаз-то тот знакомый, родной, красный, как шёлк ее кимоно, как рассвет зимний.
Рассмеялась красавица, засияло лицо ее радостное, исчезли рога из-под повязки - как не бывало, спало проклятье - словно солнышко вышло.
Усмехнулся хитро в толпе крохотный дедок, да и исчез куда-то: он свое дело сделал.

Тут-то Кудзуноха-гицунэ спохватилась, поглядела на жениха внимательно - да тоже исчезла. Поймала старикашку за ухо острое, зашипела:
- Как так посмел ты, сын неблагодарный, мать родную обмануть, и стольких честных людей вокруг хвоста обвести, если и хвоста-то у тебя нету, лисенок мой хитроумненький?!
Смеется старик, посверкивает глазами хитрыми - правый серый, человечий, левый серебряный, лисий:
- Говорил я Вам, государыня моя матушка: не пришло мне время в брак вступать, не мой нынче черед с невестой молодой на ложе идти. Я-то говорил, Вы-то не слушали - так впредь слушать будете.
Пришлось Кудзунохе-гицунэ с выбором сына смириться, да и учителю его тоже.

Но крепко на учителя двуликий ёкай рассердился, не пришел к нему даже, когда тот....
Впрочем, уж это-то точно совсем другая история.

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, совратит и не заметит, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

Как Абэ-но Сэймей себе сикигами добывал

[Кин Ри]

И сикигами такое творят, что стой, падай или что хошь делай - а все не поверишь

Под катом сигиками в количестве, коварные планы, макото и котовари

После того, как посрамил хитрый сын кицунэ, молодой Абэ-но Сэймей, сын Кудзунохи-Гэнко-гицунэ, могучего Хитоцуме-нюдо, окончательно в него поверил Наривара-но Арихира, мудрейший и сильнейший из ныне живущих оммёдзи. И решил он: пора молодому Сэймею завести себе верного слугу, послушного духа-сикигами.
Ведь не бывает так, чтоб оммёдзи был без сикигами, он тогда вроде как и не совсем оммёдзи, а так - заштатный колдун из незначительных. Колдовать ему помогает шустрый сикигами, советы ему подает, вести со всего света приносит, по дому помогает - на все руки мастера эти сикигами!

Сикигами, что служил мудрому Наривара-но Арихире, звали Рикугоо и был он хозяином песков: тех песков, что на морском берегу, и тех песков, что в сухих пещерах, и тех, что в песочных часах - все пески были подвластны ему - даже тот, который стелется между звезд, чтоб богам было удобнее ходить, и зовется звездной пылью, потому что никакая он не пыль - песок!
Множество глаз было у Рикугоо, и не все из них видел даже и хозяин его, Наривара-тайхо. Но на лице точно было шесть глаз, и еще два - по одному на каждой ладони - эти он не открывал почти никогда. Странный народец, живший некогда за краем света, дал Рикугоо собственное прозвание - Аргус - и этим прозванием сикигами был весьма горд, никогда не забывал о нем напомнить своему беспутному хозяину, которого хоть и почитал безмерно, как и подобает, а все-таки пытался порой перевоспитывать и гребень в руках держать...
Впрочем, не гневался великий оммёдзи на своего верного сикигами: много лет они вместе по жизни прошли, не до пустых ссор.

Вот его-то, мудрого хозяина песков Рикугоо, и призвал Наривара-но Арихира, когда задумал искать лучшему своему ученику верного слугу и друга. Явился Рикугоо-сама: черные волосы по ветру, как по воде стелются, белая кожа в полумраке, как жемчуг скатный, светится, глаза лишние прикрыты, одна пара только смотрит - строго, внимательно. И гребень в руках деревянный.
- Давно не звал ты меня пред свои очи, господин мой, Наривара-но Арихира, величайший из ныне живущих мастеров Инь-Ян. Чем могуя тебе услужить, что мне надо сделать? Приказывай! Только дозволь сперва...
Живо волосы хвостом собрал Наривара, перекинул через плечо, в кулаке сжал - не отнять:
- Не надо мне сейчас волосы расчесывать, некогда на это время тратить! Вот потом сядем как-нибудь с тобою, ты, да я, да три-четыре бутылочки сакэ - тогда и терзай мне косы черные сколько пожелаешь, а сейчас - дай совет!
- Что же за совет тебе нужен, Арихира-данна, мудрейший из ныне живущих оммёдзи? Звезды ли на небе тебе счесть, или песок в море? Так ты моргнуть не успеешь, как я все сделаю!
Покачал головой Наривара, вздохнул:
- Коли б все так просто было, стал бы я тебя звать, Рикугоо Стоглазый! Сам бы как-нибудь справился. А мне совет нужен. Подрос у меня ученик - самый лучший, самый красивый, во всем преуспевший. Пора б ему сикигами обзавестись, да одна беда: кто ему служить согласится?! А абы кого тоже неохота ему звать: он же тоже не абы кто, он Абэ-но Сэймей!
Задумался хозяин песков, заморгал разноцветными глазами - те на щеках, а те на лбу, а этот меж ключиц притаился - зашептал тихонько, собратьев своих припоминая:
- Этот горд, а этот глуп, та развратна, та груба, этот мал, а этот слаб... Нет, никого нет, кто б был достоин лучшего Вашего ученика, Арихира-данна. А кто достоин - разве согласится мальчишке служить, пусть он и превзойдет Вас однажды?
Опечалился таким вестям мудрейших Наривара-но Арихира, повесил голову, даже позволил Рикугоо, стоглазому хозяину пустынь, себя расчесать, хоть и очень не любил это дело.

А Кудзуноха-Гэнко-гицунэ тоже задумалась о том, что пора бы прекрасному ее сыну найти себе сикигами. Но когда же лисы что по человечески делали?
Не люди они, чтоб по-человечески поступать. Вот и Кудзуноха-Гэнко-Гицунэ тоже - нет, чтоб посоветоваться с кем! - встала с ложа как-то ранним утром, оделась по-дорожному, посох в руку взяла, да и поспешила в храм Инари, которая всем лисам мать и хозяйка.
Помолилась там - долго молилась, искренне, об пол каменный светлым лбом билась - снова посох в руку белую взяла, сжала покрепче, да пошла за город, через западные ворота - заставу Бьякко. Свистнула там по-разбойничьи - прикатила из ниоткуда колесница с колесами, да без лошадей - зато с головой ее мужа на боку, лохматой, безглазой, лаком покрытой.
Села она в колесницу, и понеслась та вдаль по дороге, к безлюдной пустоши, посреди которой колодец стоял, а на краю - развалины храма и дома жилого.
А у колодца на краю сидел, в синих одеждах, с синими гребнями и шпильками в волосах черных, с кожей, зеленоватой, как пена морская, прекрасный молодой воин. Меч висел у его золотого пояса, колчан за плечами - только колчан был пустой, а лука и вовсе не было, да все шпильки сломаны, подвески порваны, гребни потресканы, синие одежды пламенем опалены, а веки сомкнуты, словно у спящего.
Вышла Кудзуноха-Гэнко-гицунэ из повозки, подошла к нему, поклонилась:
- Здравствуй, Аой-сама, сын Великого Морского Дракона, родич дорогой! Ты прости меня, жалкую да неразумную, что тебя посмела потревожить, только помнишь ли, триста лет назад, на празднике у друга твоего, играли мы в кости на желание и ты проиграл?
Кивнул воин, но ни слова не сказал, даже глаз прикрытых не открыл.
- Так прости еще раз родственницу твою нечестивую, что отрывает она тебя от скорби твоей великой и от горя твоего, но ради своего сына и не такие глупости делала Кудзуноха! Слушай меня, Аой-сама, сын Великого Морского Дракона! Во исполнение клятвы твоей и желания моего - покинь поле битвы, перестань оплакивать павших и плененных, ступай в золотой дворец, выпусти на Острова Тау До, танцующего змея ста императоров!

Отвернулся от колодца Аой-сама, распахнул глаза - синие, бездонные, как гладь морская - головой тряхнул недоверчиво - качнулись подвески, порванные цепочки звякнули:
- Верно, совсем ты от любви родительской обезумела, родственница моя Кудзуноха-гицунэ! Разве же ты не знаешь, что за тварь этот Змей, что зовешь его на землю назад? Разве неизвестно тебе, что и друг мой единственный, на этом поле триста лет назад поверженный, не мог с ним полностью совладать? Многого, слишком много ты от меня требуешь, лисица, для долга, в кости проигранного!
Усмехнулась кицунэ, встала горделиво, смотрит на него, как равная на равного - нагло и дерзко:
- Не хотел долгов платить - не садился бы со мной в кости играть, Аой-сама, сын Великого Морского Дракона! А теперь - покидай поле давно случившейся битвы, ступай в золотой дворец, выпускай Тау До, танцующего змея ста императоров! Да за Острова не бойся - ничего им не сделается, спасет их мой сын единственный. Он не абы кто, он Абэ-но Сэймей, и быть ему величайшим из оммёдзи доныне и отныне!
- Как ему стать величайшим, когда он в прах и пепел обратится, а остатки Змей доглодает? - вопросил ее родич - Обезумела ты, женщина, наверное обезумела! Слушай же: не может Аой-сама, Сейрю Дракон Востока, клятв своих нарушить - а потому на тебе кровь и пепел сына твоего и всех иных, кого сожжет своим черным огнем безумный змеебог! - развернулся гневно - И не моли потом Судзаку на землю послать - не пошлю!
И скрылся в колодце, и в тот же миг и колодец пропал, и пустошь, и дом разрушенный: одни волны морские плещутся да по ним лунная дорожка рыбьей чешуей сверкает.

Вспрыгнула быстрей в Хи-но Курума лисица, и быстрее прежнего унеслась в Хэйан-кё, в комнату сына своего вбежала, затрясла его за плечо:
- Вставай, поднимайся, мой прекрасный сын, мой могучий сын, мой любимый Сэймей! Великое горе пришло на Благословенные Острова: пал на них с небес Тау До, танцующий змей ста императоров, безумный огненный бог! Садись в колесницу свою, да езжай ему навстречь, и помни: не убивай его ни в коем случае! Должен он тебе верным другом стать, верным и единственным, твоим слугой и сикигами. Понял ли, что тебе мать говорит?
- Понял, государыня матушка - сказал Сэймей, разлепил глазыньки сонные, кое-как оделся, шапочку на голову приспособил, в повозку вспрыгнул да велел себя быстрее к безумному Тау До нести: по дороге придумает, как с ним быть.
Поднялась безлошадная повозка над землей, понеслась быстрее ветра - мимо заставы Сейрю и дальше, на восток, на восток, на восток - и наконец остановилась у пепелища, за которым, в бамбуковой рощи у реки, полыхало злобное пламя.
- Жаль деревню, что здесь стояла - тихо прошептал Сэймей, спешился и пошел к роще, шапочку на голове придерживая.
А в роще полыхали огни, и в них, словно рыба в воде, плыл гигантским угрем черно-алый змей с синими перьями и золотыми очами - Тау До. Хрипло хохотал он, и словно бы что-то петь пытался - а выходили только вопли, от которых хотелось пасть на землю, закрыть уши и не видеть, не слышать, не жить...
Но и тут не испугался Сэймей. Боялся он только Аривару-сэнсея и огорчить свою матушку, да того, что никогда не встретит того, для кого родился на свет - а больше ничего, потому что за всю жизнь наперед испугался он в тот миг, когда смотрел, как отец матери левый ее, серебряный, глаз вырывает.

И зашел он, бесстрашный, в рощу, стал у воды, крикнул беснующемуся змею:
- Эй, Змей ста императоров! Что же ты, великий и могучий, на мелочи размениваешься, деревни жжешь?! - потому как не ведал истинной силы змеебога и считал его так, за мононокэ из особо сильных.
Обиделся Тау До, повернул к мальчишке птичью голову, дохнул на него всесожигающим пламенем. Еле-еле успел тот выкрикнуть "Кин!*" да в воду подальше зайти. Вскипела у самого берега вода, однако ж дальше пламя не пошло: боится текучей воды Тау До, беснуется, если хоть одна капля ее ему на шкуру упадет.
Хохотнул одобрительно змеебог, каркнул хрипло:
- Что ж, так и будешь вечно стоять в воде по пояс? Беги, пока не поздно: скоро мне и вода не преграда будет, а где не сожжет огонь - там когти дотянутся!
- Зачем вечно стоять? Я поговорить с тобою пришел, не сразиться, великий змей тысячи императоров. Только уж больно ты сердит: приходится о безопасности позаботиться, как-никак.
- Поговорить? - замер на мгновение гневный бог - Вот оно как! Триста лет никто со мной не говорил. Говори, разрешаю. Я даже слушать стану... может быть.
- Хорошо... - подумал Сэймей. - Говорил нам некогда учитель: если кто, беснуясь, жаждет вашей смерти - поговорите с ним. А учитель - мудр - и вслух молвил - Скажи мне, поведай, о пернатый змей: на что ты гневаешься так, что тебя огорчило?
- На что гневаюсь? Что огорчило? - захохотал змей, как сумасшедший, потом вытянул шею, посмотрел на юношу внимательно - А в своем ли ты уме, а, колдун? Я гневаюсь, потому что я в гневе. Нрав у меня такой.
- Мало ли у кого какой нрав вспыльчивый! Всегда есть причина, чтоб пойти все вокруг громить. Вот мой отец - он уж та что был извращенец, а без причины свою вторую жену никогда не бил, какую-никакую, а выдумывал. Не рис недосолен, так миска нечиста, не пол грязен, так на кимоно пылинка, - рассудительно заметил Сэймей - Может ты, о змей ста императоров, просто не знаешь, что тебя прогневило?

Задумался змей, несколько кругов в воздухе сделал, петлей завязался, развязался обратно: раньше никто как-то не трудился узнать, что ему в мире не так! Наконец нашел причину, снова к юноше развернулся:
- Меня никто не любит, - сообщил и замер выжидательно: что-то скажет на это молодой оммёдзи? Пожалеть вздумает - съест, равнодушие проявит - тоже съест: как-то вывернуться ухитрится?
- Это случается - кивнул Сэймей, на подводную корягу гнилую усаживаясь - Просто они не в состоянии твою душу разглядеть за твоим пугающим обликом, в этом все дело.
Сморгнул удивленно Тау До, ушам своим не поверил. Потом сказал, сердитый, что тот вывернуться сумел:
- А! Легко тебе говорить. А ты помочь попробуй!
- А ты хочешь моей помощи? - нахмурился Абэ-но Сэймей - Коли да, то можно и помочь.
- А положим, и хочу! - развеселился великий змеебог. Забавный на сей раз колдун его изгонять явился... или не изгонять?
- Хочешь?! Ну, это значительно облегчает дело. Тогда будь добр, о великий Змей ста императоров, подлети ко мне поближе и потрудись меня не сжечь.
- Правду говорят - подумал Тау До, безумный змеебог - Хочешь выжить - удиви врага! Долго ли только ты меня удивлять сможешь, молодой колдун?
А Абэ-но Сэймей встал на корягу, руки к змеебогу протянул, вдохнул глубоко, выдохнул. Наконец, собрался с духом, сказал:
- Благие ками и карая, делают лишь то, что мы хотели, красота есть сосуд со скрытым пламенем. Нелюбимого да полюбят, да изменится сущность истребляющего, огнь попаляющий да согреет, да исцелится душа от болезней ее. Ак соку дзен! - и аж в воду осел, с коряги свалившись, столько сил на простое заклятье ушло.
А на берегу сидел лысый чешуйчатый кот с длинной шеей и змеиными глазами, и офигело смотрел на догорающие побеги бамбука.

Выбрался из воды Абэ-но Сэймей, подхватил его под передние лапы, улыбнулся:
- Будешь теперь зваться... Тода!
Бывший змеебог аж мявкнул возмущенно:
- Как?! Тода? Что за уродское имя?! Что за уродская внешность?! Что за нафиг?!
- Сказано: Тода. А станешь вредничать, еще не так обзову - не будешь впредь кому попало макото и котовари* раскрывать только за то, что красиво болтать горазды... - сунул кота под мышку да понес своего первого сикигами в Хэйан-кё - хвастаться.
И кимоно менять - уж больно оно в речке запачкаться успело.

То-то изумлен был Наривара-но Арихира, когда ученик ему своего верного служителя показал, то-то сикигами его ужасался, то-то радости было Кудзунохе-Гэнко-гицунэ, что не ошиблась она в своем сыне, не зря в него поверила!
А в заброшенном поместье на берегу речки Сэны поселился с тех пор лысый кот по имени Тода - первый сикигами Абэ-но Сэймея, вернейший из его слуг, что все его жизни с ним прошел.

И еще три года пролетели мимо, осенними листьями, зимним снегом, сакурой опавшей, совсем вырос Сэймей, и решила прекрасная лисица, матушка его, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, выгодно его женить.
Но это са-авсем другая история....
_______________
* Кин - запрет. Таким образом оммёдзи останавливали враждебные воздействия, ставя некий род барьера
* Макото и котовари - то, что обратило дух в мононокэ и то, ради чего он здесь. Строго говоря - правда и желание, но по сути - вышеуказанное.
В нашем случае макото - отсутствие любви, котовари - это изменить. Зная хон/катати (форму), макото и котовари мононокэ, можно обрести над ним власть магического воздействия.

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

О том, как Хитоцуме-нюдо свататься ходил

[Кин Ри]

И началась такая педофилия с содомией, что просто ой-я...

Под катом весна, скрытый под маской гета неприкрытый слэш, попытка изнасилования и мошенничество на доверии

Три года минуло с того дня, когда юный Абэ-но Сэймей гнал коней по дороге из Хэйан-кё в Нанива, с беспамятным учителем у ног и полчищами разъяренных ёкаев за спиной. Три раза цвела слива и сакура, три раза хризантемы у порога дома Наривара-но Арихиры распускались белыми звездами, три кимоно сшила сыну Кудзуноха-Гэнко-гицунэ.
В поселке в излучине Сэны сакура окончательно повзрослела и готовилась летом принести первый урожай, а в Хэйан-кё расцвел молодой Сэймей, тринадцать лет ему исполнилось - совсем уже взрослый, жениться можно!

Красив молодой Сэймей! Строен как сакура, кожа белая, как яблоневый цвет, волосы густые, пушистые, красной лентой перевязаны, под шапочку форменную спрятаны. Рукава кимоно шелком вышиты - на левом облака, в них луна, на правом - перья, крылья, а из них дракон выглядывает, дразнится. Белым по белому, серебром по серебру - сразу не заметишь, а заметишь - глаз не оторвешь.
Идет по городу молодой Сэймей - люди вслед оборачиваются, ахают: можно ли, чтоб такая красота в это мире бренном жила?! Легок шаг у Сэймея: кошки завидуют его походке, лисы - его стати, павлины императорские - его гордости.
Нет прилежней ученика у Наривара-но Арихиры, нет молодых колдунов искусней его. По праву гордится сыном Кудзуноха-Гэнко-гицунэ!
Одно лишь ее печалит: не спешит пока себе выбирать супругу молодой оммёдзи. Только смеется в ответ на осторожные материнские расспросы, не нравится ли ему та красавица с пятой улицы, что живет у магазина тканей, или та молодая госпожа, чей экипаж так часто проезжает мимо их поместья, да говорит с легкой грустью:
- Не спеши, матушка моя Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, не тревожься: не пришел еще мне срок жениться, не встретилось мне того человека, для кого я на свет рожден. А с судьбой не тебе и не мне, матушка, спорить, - говорил, и головой качал: хоть и не прочь был молодой оммёдзи с судьбой потягаться, а не в таких делах, да и что тягаться, когда сердце колотится бешено - ждет встречи, когда глаза в толпы всматриваются - ищут то, единственное, лицо, те, желанные, глаза, тот взгляд, от которого не оторваться...
Но людской поток мирно течет мимо, и нет среди сотен жителей Хэйан-кё того единственного, кого все высматривает молодой оммёдзи в первую весну своей настоящей юности.

А Хитоцуме-нюдо нет никакого дела до весны или лета, до первой любви или любви последней, ему вообще ни до чего нет дела, кроме собственной обиды, которую он, ровно сор из избы, понес по всем островам, всем ёкаям отсыпал - никого не забыл. Так рассказывали Наривара-но Арихире его друзья-ёкаи, причем старикашка посмеивался и лопал сладости, а юноша недовольно ворчал:
- Твой безмозглый ученик один раз его переехал, Наривара-тайхо, так он до сих пор всем по мозгам ездит, хорошо ли это, посуди сам? Да и предупреди ученика своего: пусть бережется, мстить ему станет Хитоцуме-нюдо, а он хоть и глуп, как пробка от сакэ, но силен, не мальчишке с ним тягаться.
Фыркал Наривара:
- Силен мой ученик, Абэ-но Сэймей, самого меня превзойдет, рано или поздно, а ты говоришь - не ему тягаться?
- Молод Абэ-но Сэймей. Еще не умеет силу правильно использовать, она у него как сакэ в бочке закупоренной: вроде и есть, а не глотнуть, так - через щели едва сочится. Не превзойти ему древнего ёкая,которому и нас-то победить - что два пальца о бревно... - закушал еще фруктового мармеладу старик.
- Два пальца о бревно - хорошо! - согласился Наривара - Бревну ничего, а пальцам перелом, так ли? Зря вы в моего ученика не верите. Побежденным уйдет Хитоцуме-нюдо к себе в логово!
- Вот как! Ты в своего ученика больно веришь. Хоть и предвозвестил он нам доброе будущее, пройдя испытания, а все равно он еще пока мальчишка.
- А давай, ёкай могучий, поспорим, а? Если посрамлен будет враг - ты меня сакэ поишь ближайшие три года. Если проиграет мой Сэймей (что сомнительно) - я три года твоего старика сластями кормлю, самыми дорогими!
- Хороший спор - закашлял-захехекал старичок - Мне нравится! Я согласен!
- А меня, как всегда - не учли - вздохнул юноша - Ну ладно, спорьте-спорьте, мне-то что? Сакэ все равно мое будет, и глотка тебе, оммёдзи коварный, не дам.
Посмеялись все трое его словам, разбили рукопожатье старик и Наривара-но Арихира - и разошлись, ибо уже светало.

А тем временем Абэ-но Сэймей покинул город, вышел в широкое поле, пошел вперед, срывая первые весенние цветы. Сердце у него пело майским соловьем, плясало, как индийская танцовщица - ждало первой любви, не могло дождаться.
Увы! Вместо первой любви на лугу ему встретился Хитоцуме-нюдо. Шел он, не глядя под ноги, в бородку что-то себе мурлыча и едва не приплясывая от удовольствия: придумал он, как отомстить наглому мальчишке, что его повозкой сбил в июньскую жаркую ночь. Три года мучался, думал - наконец придумал.
Шел он по лугу весеннему, радостный и довольный - и вдруг видит: стоит красота несказанная, в пальцах - венок из золотых цветов, глаза серебряные, косы темные по спине стелются, на алых губах улыбка играет... Застыл ёкай, как громом пораженный, собственной дубиной по голове приложенный.
Подошел он к этой красоте совершенной, поклонился неуклюже, словно медведь на ярмарке, в бороде почесал, пробасил приветливо:
- О девушка, подобная несверленому жемчугу и необъезженной кобылице, цветку несорванному и голубке дикой, а что это вы здесь творить изволите?
Подняла на него девушка глаза, огромные, на китайские монеты похожие, лицо рукавом вышитым прикрыла:
- О муж и воин благородный и славный - сложно ли догадаться: я цветы собираю, венок плету! - и ресницами, словно птичка-медоед крылышками, затрепетала. Умилился на такую наивность Хитоцуме-нюдо, улыбнулся ласково во все сорок девять клыков, ободряюще так, ухватил красавицу за белую рученьку, притянул к себе:
- А знает ли прекрасная девушка, сравнимая только с Аматэрасу-о-Миками, что один ее вид пробуждает в воинах тоску и в чреслах их волнение? - спрашивает.
Вывернулась девушка ловко, как змейка, утекла ручейком из его могучих рук, снова личико рукавом прикрыла, говорит голоском хрустальным:
- А знает ли благородный муж, сравнимый только с Сусаноо-но-Микото, что такие разговоры надлежит не с юными девами вести, а с их почтенными матерями?
- Ну хоть адресочек свой назови! - взмолился ёкай - Хоть имя нежное мне поведай!
- Живем мы с матушкой моей, почтенной вдовой Гэнко-годзэн, в старом поместье на берегу реки Сэны, а зовут меня именем странным и обидным: Дурак, что на языке народности эмиси означает "прекраснейшая из дев, схожая с весенней весной и летним летом" - сказала так красавица, да и убежала, только трава примятая осталась и венок золотой брошенный.

Надел Хитоцуме-нюдо веночек тот на макушку да и направил стопы к Хэйан-кё, к заставе Судзаку. А Абэ-но Сэймей к матушке своей прибежал, на колени перед ней пал, смеется, аж слезы по щекам текут:
- Так и так, государыня моя матушка, спешит сюда Хитоцуме-нюдо. Принял он меня за девицу из Симабары, жаждет волнение чресл своих со мною успокоить. Ты уж не подведи, сударыня и госпожа, помоги мне его проучить по заслугам - пусть знает, как к невинным красавицам в полях приставать!
Улыбнулась Кудзуноха-Гэнко=-гицунэ, показала черные зубки, и тут же за алым рукавом спрятала: какая лиса когда отказывалась надменного дурака проучить?
А тем временем - пыль бежит, земля дрожит, лошади шарахаются и ржут как взбесившиеся - идет по Хэйан-кё Хитоцуме-нюдо.
Идет, идет - наконец видит: стоит усадьба, крыша алая, как закат, стены белые, как снег, веранда из золотистого липового дерева.
А на веранде - ровно два цветка драгоценных, два алмаза неграненых, два золотых персика из сада Ши-Ванму - мать прекрасная и дочь, еще краше. Было б два глаза у Хитоцуме-нюдо - разбежались бы!
А так - уставился он на свою красу ненаглядную, только что слюна изо рта не течет.
А мать ее улыбается глазами карими, веером пестрым прикрывается, говорит сахарным голоском:
- Ах, какой важный господин на мою бедняжку изволил око положить! Честь-то какая, не снести нам, жалким, такой! Не обидится ли уважаемый, коли попрошу я его показать свою силу и мудрость, коли хочет он мою дочку в жены?
А красавица, Дурак-химэ, сидит рядом, словно кукла с хина-мацури, головку чуть склонила - слушает. Застряли в горле у Хитоцуме-нюдо слова о том, что желает он тоску чресел с ней утолить, а большего ему не надо.
- Все, госпожа хорошая Гэнко-годзэн, что пожелаете сделаю, землю поставлю кверху дном - если это заради небесной красоты Дурак-химэ надо!
Едва Гэнко-годзэн веер не выронила, имя своей дочери услыхав, однако ж удержалась, улыбнулась мягко и ласково:
- Ну, если подумать, во-первых зять мой должен быть богат. Не желаю, чтоб при муже доченьке моей хуже, чем при мне жилось, моя ... Дурачок - девушка нежная.
Распахнул на груди волосатой черное косодэ женишок, вытащил целый мешок золота - на, тёщенька, считай, дражайшая!
Отразилось золото в карих глазах прекрасной Гэнко-годзэн - сверкнули за пестрым шелковым веером острые лисьи зубки, облизал губу розовый язычок: любят золото лисы!
Но тут заговорила красавица-невеста, голосок - как хрусталь, ротик - как цветок камелии:
- Мой супруг не только богат и красив должен быть, но и смел, и силен. Окажи-ка мне услугу, Хитоцуме-нюдо, муженек мой будущий, защити бедную девушку от злых супостатов!
- Да я... да мне.... Да только скажите, Дурак-химэ, кто Вас обидеть посмел - в порошок сотру, задавлю, уничтожу!
- А обидел меня ёкай злобный и коварный. Живет он под сакурой на том берегу Сэны, где недавно поселок построили. Одно лицо у него старое, другое - молодое, а имени его я не... Э, супруг будущий куда ж Вы?!
Но жених оскорбленный скрылся уже вдали.

Сели ждать его мать и сын, надеются, что погубит коварный безымянный ёкай настырного одноглазого болвана. Ан нет, вернулся он - они как раз золото, от него доставшееся, считали.
- Вернулся я, дорогая моя, не с победой, но верь мне - никогда больше не оскорбит тебя коварный демон! Встречай супруга, красавица моя - орет на весь околоток, вломился во двор, не глядя...
Смотрит - а у красавицы-то в руках - корзинка, золотые монеты носить. Смотрит, смотрит - вдруг как зарыдает горько, как побежит прочь от дома, как закричит:
- Сколько глаз, сколько глаз, ненавижу, ноги моей здесь не будет!* - и унесся прочь, скрылся в клубах пыли, пал наземь, рыдает горько.
- Кто тебя, Хитоцуме-нюдо, сильнейший из ёкаев, обидеть посмел, кто огорчил?
- Кто тебе, Хитоцуме-нюдо, поперек дороги пошел?
- Кому мстить нам, верным слугам твоим, жестоко и беспощадно?
А он на все вопросы одно твердит:
- Дурак! Дурак! Дурак! - так что скоро слуги его разошлись, оставив его по земле в горе кататься.

Так жестоко подшутил Абэ-но Сэймей над Хитоцуме-нюдо, повергнув его в великую любовную печаль и совершенно лишив всякого уважения со стороны подчиненных, да между делом, сам того не зная, обеспечил своему премудрому учителю сакэ халявное на ближайшие три года, чему тот был весьма рад.
А ёкай из-под сакуры, тот, у которого было два лица и два тела, но одно имя - и то не для смертных ушей - весьма среди ночного народа после того боя с Хитоцуме прославился.

Тем временем довольный и сакэ упитый учитель юного оммёдзи решил, что пора бы тому себе сикигами завести.
Но это са-авсем другая история...
________________
* Одноглазые японские ёкаи очень боятся вещей с большим количеством дырочек - сит, корзин, дуршлагов. Им видятся множество маленьких глаз, они плачут от зависти и собственной ущербности и навсегда покидают место, где их так обидели

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, кругом коварные содомиты, совратит и не заметит, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

Как Наривара-но Арихира испытывал Сэймея и что из этого вышло

[Кин Ри]

И уже от Киото до Осаки на лучших конях полный летний день ехать...

Под катом излишне долгий путь до Нанива (Осаки), много ёкаев, зоофилия упоминанием и заклинания собствнного сочинения

Никто из людей не может достичь высот, не учась. В лушем из возможных вариантов - если он от природы одарен - он сможет самостоятельно дойти до среднего общего уровня, но никак не выше. В худшем же ему и того не будет дано, а проживет он всю свою жизнь невеждой, изгнанным из круга порядочных людей.
Вот и мудрейшая лисица, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, решила своего сына отдать в учение, и не кому-нибудь, а мудрейшему из ныне живущих - Наривара-но Арихире.
Жил тот Арихира в доме близ заставы Судзаку, том, который рядом с чайной "Ветка вишневой сливы", и обучал талантливых и богатых детей искусству ходить по пути Инь-Ян. Не тех, кто сочетал богатство и одаренность, просьба заметить, а отдельно обеспеченных и отдельно небездарных. Первых - ради возможности пить сладкое сакэ и есть вкусный рис, а вторых - для души и чтоб карма была похожа на что-нибудь приемлемое.
И все б хорошо, кабы не один его маленький недостаток, о котором проведал Сэймей, да не то, что решил Наривара-сэнсей проверить своего лучшего ученика, а на что и как - неизвестно.
Известно только, что ему это старый ёкай насоветовал.

Тревожился Абэ-но Сэймей, волновался, плохо спал ночами, днем ел не глядя, с матушкой своей говорить почти перестал, в трех учительских соснах в саду заблудился - не давало ему покоя грядущее испытание, что ждало его в Нанива. А сэнсей, как назло, не спешил - то уроки у него, то к Тэнно гадать на погоду позовут, то ёкай пьяный императорскую сокровищницу вынесет - какое Нанива, когда надо срочно в Нара ехать?!
Но наконец настало лето, просохли дороги, и в один прекрасный день, когда ясное солнце тепло пригревало сквозь дырявую крышу, а Кудзуноха-Гэнко-гицунэ сидела за вышиванием - сыну готовила красивое кимоно на день рождения - постучался в ворота поместья на берегу речки Сэна Наирвара-но Арихира, да так постучался, что пришлось ему тут же их и чинить.
Перепуганная, выбежала за ворота Кудзуноха-сама: что, как, грабеж, разбой средь бела дня?! Но увидев оммёдзи, улыбнулась ласково, поклонилась почтительно: здравствуйте, Наривара-доно, проходите, господин хороший, чем богаты - тем порадуем!
Прошел великий оммёдзи в дом, не разуваясь - потому что разувать нечего было, босым ходил, чудной человек - сел у огня, улыбнулся широко и приветливо:
- Пусть боги и богини благословят дом прекрасной госпожи, ее саму и ее сына! С тяжелым сердцем пришел я к Кудзунохе-Гэнко-гицунэ, нехорошая у меня к ней просьба: как ни нехорошо у матери дитя отнимать, а должен я ехать по делам в Нанива, и надо мне взять с собой ученика, да не абы какого, а Абэ-но Сэймея. Согласится ли благородная госпожа со мной сына отпустить?
Гордостью наполнилось сердце лисицы: даже в Нанива про ее сына наслышаны:
- Уж конечно, горе матери, когда сын из дома, счастье, когда в дом - но честь матери, когда сын трудится, славы ради. Только уж потрудитесь, ради Каннон и ками, вернуть мне сына до наступления июльского полнолуния! Уж больно мне без него одиноко будет! - и прослезилась даже - словно роса на белые лепестки яблони упала.
Уж конечно, самой Аматэрасу поклялся Арихира, что и до июльского полнолуния, и раньше того вернет матери похищенное дитя, и громко приказал молодому оммёдзи собираться быстрее, чтоб к вечеру уже быть готовым к дороге.

Замерло у Сэмея сердце, в пятки ёкнуло: все, пришел срок испытания, сейчас узнает он, стоит он доли оммёдзи или нет! Самый лучший свой наряд достал из сундука, волосы расчесал, обувь надел красную, взял свой нож и расписной веер и быстрее ветра побежал к южной заставе, к сэнсейскому дому.
У красных его ворот молодого оммёдзи уже ждала давешняя колесница, на облучке которой уже сидел его почтенный учитель, уже немного хлебнувший благословенного рисового вина на дорожку.
- Ну, Бэнтен с нами - вперед! - и тронул коней, покатилась повозка за заставу, мимо поселка в излучине Сэны, мимо сакуры, мимо рисовых полей...
Катится, катится, чуть на ухабах подпрыгивает, Наривара-сэнсей что-то немелодичное напевает... Вдруг впереди - видят: идет кошка в человеческий рост, несет котенка за спиной, лапка за лапку заплетается, хвост в пыли волочится.
Смотрел Сэймей, смотрел, как она рядом с повозкой идет - не выдержал наконец:
- Сэнсей! Ну не железное ведь сердце у Вас, и не каменное! Скажите О-Бакэ-Нэко-саме - пусть сядет на нашу повозку, отдохнет немного, лапки расправит!
Нахмурился Наривара-сэнсей: как так, она ведь ёкай - оммёдзи на то и живут, чтоб ёкаев гонять, а не с собой бок о бок сажать!
Тут уж и Сэймей нахмурился: и с сэнсеем спорить недолжно, и О-Бакэ-Нэко-саму жалко! Но однако ж возразил решительно:
- Вот когда государыня Кошка пойдет людям вредить и по чужим домам куролесить - тогда я оммёдзи, а она - ёкай зловредный. А сейчас, в чистом поле да у повозки - я мужчина, она - мать с малым ребенком. Пустите ее к нам в повозку!
Усмехнулся себе под нос Наривара-но Арихира, скосил глаза куда-то к рощице вдали: видали, мол? - но кошку в повозку пустил, до деревни довез.
Очень она молодого господина Сэймея благодарила, а тот удивлялся только: как же так, ведь Сэнсей сам с ёкаями сакэ пьет, что ж он детной кошке да не помог?
Подвезли ее до деревни, там она и сошла, в домике на околице скрылась.

А повозка, тем временем, продолжала путь, поскрипывали деревянные колеса, стучали по сухой земле копыта, фыркали лучшие кони из конюшен самого Фудзивары, напевал глупую песенку сэнсей - дорога никогда не бывает тиха, она всегда переполнена звуками, как чаша, до краев наполненная китайским сливовым вином, и так же ароматна и вкусна для того, кто умеет выпить ее до дна, не пролив и не поперхнувшись.
Но вдруг лопнула у кото ветров струна, нарушилась гармония, в тихую мелодию пути ворвались нестройные, дисгармоничные звуки: толпа крестьян за кем-то гналась.

Учитель придержал коней, выжидая, пока толпа пробежит мимо, но крестьяне направлялись прямо к ним - с факелами, вилами, воплями и прочим подобающим ловле нехороших людей сопровождением. Днем факелы, разумеется, пугают слабее, чем ночью или вечером: солнечный свет их слепит и превращает в жалкие пародии на светильники, но даже днем толпа остается толпой, и ее жертва - жертвой.
Чего же удивляться, что молодой оммёдзи только завидев нырнувшего в повозку одноглазого пушистого малыша, ухватил его и спрятал в широкий рукав белого кимоно, укрыл своим чи, чтоб даже учитель, если что, не нашел, руки еще поудобнее уложил на коленях - замер, как суслик-свистун в весеннюю ночь.
А крестьяне нагнали, окружили, смотрят шалыми глазами, рты гнилые разевают, орут, бормочут невнятно - невозможно понять, что да как, не разумеют благородные их бормотание.
Наконец, выбрался вперед один, подбород задрал, плечи расправил - сам наглый, аж от осознания своей силы только что не лопается:
- Вы, господа благородные, не видали ли здесь зловредного ёкая? Ежели видали - так укажите, где он прячется, куда задевался. Не то - поле большое, вы малые, пока хватятся - мертвых не воскресить! - а сам вилы поплотнее сжимает, смотрит, как бык на невесту, глаза кровью налиты, лоб низкий, голос хриплый...
Не страшно! Не такое в своей недолгой жизни молодой Сэймей из Абэ видал, не таким его пугали - только сел прямее, руки мягче на колени положил, рукава широкие белые расправил, чтоб лежали лебяжьими крыльями.
Да и Наривара-но Арихира, видно - не боится, улыбается, зубами сверкает, смотрит насмешливо - его ли, величайшего из живущих мастеров Инь-Ян, вилами да цепом пугают?! Его.
- Добрый крестьянин, а не пойти ли тебе своей дорогой? Не дело черному люду на благородных нападать, не дело простецам с ёкаями воевать. Скажи, кто вас обидел - я сам, Наривара-но Арихира, его покараю, как подобает!
- Тебе, господин Наривара, сказано по-понятному: выдавай ёкая, иначе - смерть. Нагуляла его дочка моя от короля выдр из-под плотины, а он, скот такой, еще еду в моем доме таскает.
- Ступай своей дорогой, добрый крестьянин, не зли меня! Если твоя дочь столь некрепка нравом, что и со зверями гуляет - что мне за дело? Ищи сам своего ёкая! - а крестьянин не терялся, размахнулся, да учителя сэймеева цепом по лбу и ударил, в провозку сунулся до пояса:
- Отдавай уродца, мальчишка! Знаем, что он у тебя - отдавай, не то учителя твоего убьем насовсем!
Замер молодой Сэймей, гадает - что делать, как быть? Ёкаёныша ли им отдать, а самому лошадей погнать вперед, бежать быстро, как только лучшие кони Фудзивары могут - или что сделать? Может, руку на незнакомых людей поднять - ради мелкого бакэмоно, не более знакомого?!
Выпрямился Сэймей, глянул в глаза лиходею, улыбнулся, руки поднял к груди - зверек в рукаве трепыхнулся - и говорит тихонько:
- Чужое бэнто в горле комом встанет, краденым рисом вор поперхнется. Ак-соку-дзен!
Захрипел крестьянин, за горло схватился - а Сэймей в руки вожжи взял, хлестнул коней, понеслись благородные жеребцы быстрее солнечного лучика, пошарахались у них из-под копыт подлые люди... да так за спиною повозки туманом и истаяли, словно и не было их.

Дальше покатила повозка, не разбирая дороги, ёкайшонок из рукава у Сэймея выскочил, в кусты порскнул, учитель стонет тихо, не очнется никак, колеса скрипят, кони хрипят, дорога серой лентой стелется, змеей изворачивается...
И вдруг - что за чувство? Страх молодому оммёдзи сердце сжал, дышать нечем стало, небо вечернее почернело, луна на нем багрянцем налилась: спешит повозка прямо навстречу хороводу ста ёкаев, несется, как бешеная, на верную смерть.
А впереди ёкаи, принаряжены, косы расчесаны, улыбаются, хохочут глухо - как гром далекий...

Остановись, молодой оммёдзи, скройся за мороком, спрячься - спасай молодую свою жизнь!
Поздно...
Прыгай, молодой оммёдзи, прыгай с повозки, брось чудовищам коней да наставника - хоть сам спасешься!
Нет уж!
Горд Сэймей из Абэ, смел Сэймей из Абэ, да и как он в глаза матушке своей, Кудзунохе-Гэнко-гицунэ, смотреть станет, если учителя бросит, а сам убежит?
Перехватил юный оммёдзи покрепче вожжи, распахнул пошире глаза, гикнул молодецки - и погнал повозку на хоровод: кто не шарахнется - сам виноват будет, кто виноват - по заслугам получит.
Растерялись могучие бакэмоно. Остановились, головами закачали, запереговаривались - что за безумец на них, могучих, лошадей гнать смеет?!
Пуще всех Хитоцуме-нюдо негодовал, вперед прорвался - лично мальчишке голову оторвать.
Его-то первым и затоптали бешеные жеребцы Фудзивары. А остальные сами расступились, на него глядючи.
Прорвался молодой оммёдзи. Сзади кричали, шумели обозленные ёкаи, гневались, Хитоцуме-нюдо матерно ругался, кто-то рвался в погоню, кто-то суетился над сбитыми собратьями....

А повозка, медленно сбавляя темп, катилась дальше, дальше - и вот наконец и Нанива, и сэнсей как раз очнулся, ругается на друга-ёкая вполголоса, на Сэймея смотрит, как на сумасшедшего: вроде и с опаской, но с уважением, смотрел, смотрел - да и говорит:
- Молодец ты, Абэ-но Сэймей, сын кицунэ. Прошел ты мое испытание с честью, и даже те прошел, которых я и не думал на пути твоем ставить. Вставай! Пойдем в дом, будем пить чай и отдыхать после тяжелого пути.

Так прошел Сэймей испытание, что придумал ему Наривара-но Арихира и старик-ёкай, что делил имя с юношей, и до конца дней своих гадал: а что из ему по пути встретившегося не было изначально задуманно.
А Хитоцуме-нюдо, по которому прокатилась повозка, разгневался и затеял мстить Сэймею.
Но это са-авсем другая история....

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

О том, как Абэ-но Сэймей пошел учиться, и кто его учил искусству Инь-Ян

[Кин Ри]

И немедленно набежало всяких темных личностей из дебрей больного сознания...

Под катом - много воды, ёкаи и истинная сущность сю

Велик и славен стольный город Хэйан!
Широки его улицы, высоки крыши, золотые и алые, красивы его жители - что знатные, что незнатные - всегда полны его храмы, и боги его не голодают без воскурений. Пришлому человеку легко затеряться во всем этом великолепии, заплутать в переулках, потерять себя в широких реках улиц, по которым майскими жуками ползут запряженные быками повозки и легко пролетают богатые экипажи. Пришлому человеку легко исчезнуть навеки в толпе и сложно добиться того, за чем он пришел в столицу - если только кто по доброте ли сердечной, по корысти ли не подскажет, куда ему идти и что делать - как подсказали Кудзунохе-Гэнко-гицунэ и ее сыну странствующие ёкаи, у которых было одно на двоих имя, и то - не для смертных ушей.

Достойная лисица доброго совета никогда не забывала; оттого и отправилась она в сыновьей колеснице на заставу Судзаку, едва только кров им с Абэ-но Сэймеем на ночь нашелся: заброшенное поместье на самом берегу речки Сэны. Любила Кудзуноха-гицунэ речные струи слушать, любила на плавное течение их смотреть, да и рыбку половить какая лисица не любит?
А в заброшенном поместье - самый подходящий для кицунэ и отпрысков их дом: им что крыша дырявая, что опоры гнилые ничуть не страшны, хоть вовсе одни стены от дома останься - проживут лучше, чем иные во дворце живут.
Однако ж, не о том речь ведем, а о том, что госпожа Кудзуноха села в сыновью колесницу и отправилась к заставе Судзаку - и сын, Абэ-но Сэймей, с нею.
И как ни быстра была волшебная колесница, а не меньше часа пришлось им плутать по улочкам Хэйан-кё, покуда догадались они спросить дорогу у некоего старичка, что на обочине ел рисовые колобки:-
- Дедушка, да благословит Вас Хорошая Каннон! Не укажете ли нам, несчастным, дорогу к дому великого учителя Наривара-но Арихиры*?
Крякнул старичок, докушал рисовый колобок и кивнул степенно:
- Отчего и не указать тебе дорогу, добрая женщина, будь к тебе благосклонна Кандзеон-сама! Тебе и твоему прекрасному сыну стоит сейчас повернуть к северу, затем у храма Будды Амиды свернуть на юг, а там, близ чайного дома "Ветка вишневой сливы" и будет жить искомый Вами мудрец. Вот только, стоит ли искать его? Всем он хорош, но есть у него один недостаток...
- У кого ж на этом свете недостатков нет? Только что если у Будды, и то... - кощунственно фыркнула легкомысленная лисица, и понеслась безлошадная повозка по улицам стольного города к чайной, возле которой, в маленьком домике с садом, жил Наривара-но Арихира, великий мудрец с одним-единственным маленьким недостатком.

Дом его был всем хорош: и энгавой с резными столбиками, и карнизом, наглядно изображавшим, как Идзанаги божественным Жемчужным копием пронзает дракона, давая жизнь Островам, и красной черепичной крышей, и добела выскобленным полом - посмотришь, не поверишь, что у его хозяина недостатки могут быть хоть какие, хоть самые ничтожные, так хорош был этот дом.
И сад был ему подстать, аккуратный такой, выверенный: ровно три сосны, четыре сакуры, одна яблоня, одна слива и семь побегов бамбука, да куст хризантем, да криптомерия у ворот - ничего лишнего, ни сорняка, ни травинки пустой.
Посмотрел на тот сад Абэ-но Сэймэй, молодой оммёдзи, и хоть и много он видал на этом свете, а все ж взгрустнулось ему как-то, словно в сердце тоненькая иголочка вошла.
- Матушка моя лисица! - взмолился он - Тебе ль не знать, как тяжко для нас жить там, где все по часам расчислено, кружалом да правилом выверено, все лишнее - удалено, все нужное - учтено?! Сжалься над сыном своим, не отдавай его в учение в такое место!
Но кицунэ-сан и сама уж успела дому тому ужаснуться, шарахнулась от ворот, словно от храмового благовония: не для вольных лис такие дома и такие сады, не лисьим детям у таких наставников учиться!

Однако ж не успела прекрасная Кудзуноха-Гэнко-гицунэ в праведном гневе поворотить колесницу к дому, как вышел из ворот правильного дома человек, которого иначе, как неправильным - не назовешь.
Волосы у него были длинные, как у девицы, да нечесаны третий день; одежды из дорогого шелка, да все в пестрых заплатах; лицо белое, нежное, да под левым глазом такой фонарь, что хоть на палку вешай и ночью с ним ходи; ноги босые, да на щиколотках золотые браслеты драгоценные - на каждой по три штуки. И за поясом - с одной стороны флейта, с другой - веер, а за спиной - меч с сямисеном перекрещен.
Глянул он на гостей и рассмеялся весело, как весенний первый гром гремит, поднял левую руку со святыми четками на запястье, махнул ею в воздухе:
- А! Счастье пришло Нариваре! Ученика ему добрые ками и Каннон послали! Не зря Наривара живет под луной, не зря солнце дымом из трубки коптит - все слушайте: пришел к Нариваре ученик, и не кто-нибудь, не Фудзивара, не Тайра, не Минамото - сам Абэ-но Сэймей пришел со своей почтенной матушкой!
И шутовски поклонился - волосы длинные по земле мазнули, цепочки на шее звякнули.
- Все, все выходите сюда, смотрите - это Сэймей из Абэ, что превзойдет Наривару!
И стоило отзвучать его словам - как топот ног раздался в глубине дома - словно небольшое стадо прошло на водопой: живо повысовывались из окон, с веранды свесились, на забор взгромоздились - всем ведь охота посмотреть на того, кто их сэнсея превзойдет!
Абэ-но Сэймей, как ни горд был - и то смутился, позволил себя за плечо взять, в дом увести, укрыв широким рукавом.
- Ну, Абэ-но Сэймей, будущий великий оммёдзи - проходи, садись где пожелаешь! - ввел его Наривара в комнату. А в той комнате все стены пестрые, а потолок расписан золотыми звездами, а с него на золотых цепях светильники и курильницы свешиваются, а под ним на дорогом ковре китайском сидят ученики великого мастера, смотрят на него, слушают жадно.

Сел Сэймей где нога подвернулась, тоже на учителя уставился, ждет откровения истины из его уст - а тот знай себе смеется да сакэ из красной китайской пиалы попивает, да ногой изредка в воздухе дрыгает, чтоб браслеты звенели.
Наконец, надоело ему бездельничать. Глянул он на учеников своих глазами, желтыми, как не у каждой лисицы бывают, зевнул левниво и вопросил:
- Ну, ученики мои бесталанные, ками мне в наказание посланные - что есть сю?!
Живо один из них на ноги вскочил, чуть не прокричал:
- Сю - это сущность вещей, которую им дает тот, кто их наблюдая, оценивает и осознает!
Глянул на него Арихира-сэнсей - словно на лбу у того рога выросли, а на каждом роге - по хризантеме, не меньше, аж сакэ подавился:
- Ты это... здоров ли, Фудзиварочка?! Такие страшные вещи - и за сакэ сэнсею говорить?! Не иначе, весь в отца своего жестокосердного пошел! Ну, кто расшатанную этим мерзавцем сэнсейскую психику излечит? Что есть сю, ученики мои?!
Зашумели мальчики, запереговаривались, а Сэймей между тем осмотрелся, на однокашников поглядел: сидит цвет императорского двора, кто не Тайра, тот Фудзивара, а среди них - оборванцы, нищеброды с городской свалки, крестьянские дети... даже девчонка одна сидит, хоть и под покрывалом!
И все шумят, спорят - что же есть это сю, если неправ был Фудзивара-но Канэёси? А Сэймей на учителя смотрел, как тот по глоточку сакэ из пиалки ...
- Я знаю, учитель! - вскочил он - Я знаю, позвольте сказать!
- Отчего ж не позволить, коли ты знаешь? Говори, Сэймей, ученик, который меня превзойдет! Я слушаю!
- Сю - это ... - дыхание перехватило у молодого оммёдзи в горле - Звук, с которым сакэ или чай из пиалки глотают - тише шелеста ветра в тополиной листве закончил он.
Расхохотался Наривара, подхватили его смех ученики, даже ученица единственная под покрывалом хихикнула: опозорился молодой оммёдзи, хуже некуда, и в первый-то день! И вдруг умолк сэнсей, учеников оглядел - и Сэймея по плечу с размаха хлопнул:
- Молодец, не подвел, не обманул ожиданий! Что, болваны несчастные, не ждали - а он угадал - и снова расхохотался, уже вместе с Сэймеем.
Потом посерьезнел, отпил из пиалы еще глоток, оглядел свой класс желтыми зенками - аж дрожь по спинам прошла - и строго так сказал:
- Запомните раз навсегда: кто идет путем Инь-Ян, никогда не ищет сложных объяснений там, где есть простые. Только так - в простых ответах и очевидных вещах - находится правда и сила, - помолчал, еще обхлебнул из пиалки - Ну,все уяснили? Тогда поехали дальше. Я вам сейчас про сикигами рассказывать буду, а вы мне потом расскажете, где я приврал. И в чем. И как оно на самом деле. А потом будем звезды считать, и по домам - у кого дом есть.

Понравилось Сэймею у Наривары, только об одном он все гадал: каков же тот недостаток, что так карму и репутацию портит великому мастеру, что из столичной школы его выдворили с таким шумом, с каким из главного храма Исэ приблудного ТауДо не выгоняли? Он уж и на улицах спрашивал, и у однокашников допытывался - все тщетно. Кто сам не знал, кто таился, кто притворялся, что таится - но не знал никто. Даже матушка его, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, и та не знала!
И только ночное ками, белокожее и чем-то с сэнсеем схожее, как закат похож на рассвет, посмеявшись, сказало:
- Если так хочешь, юный оммёдзи, узнать о недостатке своего сэнсея - сядь на край его повозки, когда он за город поедет, да сиди тише, чем охотник в камышах, ни слова не говори, никак себя не выдавай. Тогда и узнаешь все, чего хотел.
Боязно было Сэймею! Отцу глаза вырывать - не боязно, голову его на повозку приспосабливать - не боязно... а за учителем следить - страшно.
Но однако ж в лунную ночь, когда учитель собрался за город, тише ветра в поле вышел из родного дома молодой колдун, легче тени проскользнул по неспящим улочкам, кошкой вспрыгнул на отъезжавшую повозку - и затаился.

Легок шаг у коней Наривара-но Арихиры! Лучших из луших Фудзивара-отец ему за обучение своего сына подарил, тихо катится повозка за заставу Судзаку прочь, в белые поля, залитые лунным светом. И вот, наконец, дальний поселок, что в излучине Сэны устроился. На самой границе его остановилась повозка, спрыгнул с нее великий оммёдзи, пошел вперед по лунной неверной дорожке - а за ним и Сэймей, шаг в шаг, след в след.
И страшно, и интересно, и каждый шаг - как новый выученный урок: так же труден и так же ценен.
А на той стороне реки растет молоденькая сакура - тоненькая совсем, чисто прутик. А под сакурой сидят двое: один молодой, другой старый, один с длинной косой, по ветру развевающейся, другой вовсе лысый, только седая челочка надо лбом.
Подошел к ним Наривара-но Арихира, сел, разломил рисовый колобок: половину себе - половину этим двоим. Сидят, сакэ пьют, рисом заедают, старикашка сладости горстями глотает, юноша сакэ еле закусывает, сэнсей за троих ест всего понемногу.
- А хорошего ли - смеется старик - Я тебе ученика-то нашел?
- А неплохого! - смеется в ответ учитель.
- Он тебя превзойдет - мрачно говорит юноша.
- А я и знаю. Разве это плохо чем?
- Как знать, как знать... Станет ли еще новый великий оммёдзи с нами под сакурой сакэ пить из одной чаши! - качнул головой юноша.
- Уж скорей истребить нас затеется - желчно хехекнул старик.
- Что вы, господин хороший, ужасти-то говорите! - отмахнулся от него Наривара - Как такое можно, он мальчик добрый, а мать у него - лисица. Не по пути ему с людьми будет!
- Но и с нами - вдвое не по пути - качнул головой юноша - Запомни это, великий оммёдзи, Наривара-но Арихира, который каждое полнолуние пьет с нами сакэ за здоровье этой сакуры: скорее мы станем во главе Великого Хоровода, чем сын кицунэ подружится с ёкаями!
А старик вдруг зажегся, дернул за рукав оммёдзи, и говорит:
- А давай мы его испытаем! Скажи, что поедешь в Нанива на ярмарку, а его возьми с собой. А по пути... - и старикашка зашептал, да так тихо, что Сэймей и не разобрал ничего.
Вернулся он в повозку побыстрее, затаился там, да так с сэнсеем вместе до заставы Судзаку и доехал.
А там уж Наривара пошел по кабакам чудесить, а Сэймей домой отправился, к матери - советоваться.

Так стал Абэ-но Сэймей учеником великого оммёдзи, пьяницы и дебошира Наривара-но Арихиры, у которого был всего один маленький недостаток.
И с трепетом и надеждой готовился он к испытанию, задуманному сэнсеем и его друзьями, у которых было одно имя на двоих, и то - не для смертных ушей...
Но это - са-авсем другая история!
______________________
* Такого человека с такими именем и фамилией в эпоху Хэйан НЕ СУЩЕСТВОВАЛО. Если и существовало, то оммёдзи он точно не был, а если и был - то уж никак не учителем Сэймея. Он полностью плод моей нездоровой фантазии. Имя -анаграмма от имени поэта Аривара-но Нарихиры, внешность - немного Маэды Кейдзи, а все больше обратно больная фантазия, характер - больная фантазия.
Учитель у Сэймея да, был, но имя его история запамятовала.
Это все во избежание вопроса "а кто такой, а покажите, где про него читали.

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой

---

Как Абэ-но Сэймей и Кудзуноха-Гэнко-гицунэ отправились в Хэйан

[Кин Ри]

И понеслось, и покатилось...

Под катом то, на что вы сами напоролись. потуги на юмор, опять жестокость, ёкаи и легкая эротика

До десяти лет будущий великий оммёдзи Абэ-но Сэймей жил в горе и небрежении, воспитываемый своим жестоким отцом по остаточному принципу после трех своих млдадших братьев и одной сестры, и даже говорить почти не умел.
Зато он умел думать, и именно это помогло ему хитростью одолеть жестокого отца и вернуть себе благосклонность матери, а самой матери - зрение.
И вот, когда Сэймей и Кудзуноха-Гэнко-гицунэ стояли на берегу и смотрели, как порозовевшая вода постепенно возвращает себе исходный жемчужно-серый цвет, лисица сказала:
- Ну что ж, дорогой мой сын, Абэ-но Сэймей! Вижу я теперь благодаря твоим чарам, каков ты у меня красавец, и свое лицо в речных струях я вижу - но так же ясно вижу я и то, что дольше здесь оставаться нам нельзя.
- Здраво рассуждаете Вы, моя уважаемая матушка, Кудзуноха-Гэнко-гицунэ. В конце концов, сколь бы прав я не был в своей мести, но кару за отцеубийство еще никто законом не отменял - вздохнул будущий оммёдзи.
Постояли они еще какое-то время и отправились в деревню - вещи собирать, пока никто тревоги не поднял. Но не дали им из дома и драного дзори вынести - прогнала их от порога новая жена Ясуны, Кохиме-Химеко, да еще братьев своих позвала, чтоб они как следует проучили обоих, как из семьи таскать.

Несолоно хлебавши вернулись мать с сыном на берег речки: лисьи чары лисьими чарами, а у братьев Кохиме-Химеко-годзэн мозгов маловато было, пудрить нечего - одна кость да кулаки, каждый кулак - с маленького сумоиста. Страшно!
Печальна глянула Кудзуноха-Гэнко-гицунэ на серые речные воды: хорошо ей жилось на дне, с сестрами и маменькой! Но есть такое японское слово "надо", и как ни терзала тоска ей сердце, отвернулась прекрасная лисица от родного дома и посмотрела на сына.
Жалостью наполнилось ее сердце: такой красивый мальчик - а калека: ни ушек мягоньких, ни хвостов шелковых, только волосы как лисья шерсть пушистые да глаз разные: правый - серый, человечий, а левый - серебряный, лисий. И то ладно, что лицом не в отца удался, чтоб тому провалиться, нет такого слова в хэйанском японском, чтоб его назвать!
- Сын мой, прекрасный Абэ-но Сэймей, ты в нашей семье мужчина, тебе и судить: что нам делать с тобою, чтоб не пропасть попусту?
- Матушка моя лисица - скосил на нее свой серебряный глаз молодой оммёдзи - А отчего бы не поехать нам в славную столицу, в город Хэйан? Там и Вы без должного восхищения, и я - без достойного воспитания не останемся, не так ли, матушка моя лисица?
- Ах, сын мой, разумный не по годам Абэ-но Сэймей! Вот так мы и поступим. Но где же нам взять повозку и упряжку, чтоб ехать? Не пристало ведь знатным господам пешком ходить, а отец твой бесстыжий от приданого моего и монетки не оставил, кусочка шёлка растратить не забыл!
- Ах, матушка моя, вы - лисица, я - колдун, хоть и весьма юный. Нам ли о транспорте беспокоиться? Вот, посмотрите: всплыло тело негодного моего отца, не желает его в лоне своем терпеть светлая реченька. Так ли?
- Так, дорогой мой сын! Но какая нам от того польза?
- А такая нам от того польза, что коли Вы, матушка моя лисица, изволите у крестьянина тачку украсть, будет у нас лучшая повозка изо всех, что до бывали или после будут! - решительно сказал молодой оммёдзи и осторожно начал с обрыва к реке спускаться.

Тревожно следила его матушка, как идет он вниз, среди осоки, сухой травы да одуванчиков, сердце ее замирало всякий раз, как оскальзывалась ножка его босая на крутом склоне - и радостно вперед бежало, когда он легко выравнивал шаг, взглядывал вверх - мол, не волнуйтесь, государыня матушка, ничего плохого со мной не случится, и случиться вовсе не может!
Дождалась Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, пока сын к самой воде спустится - отлегло у нее от души, повернулась она - и глядь, черно-бурая лисица бежит, хвостами след заметает, а тех хвостов-то - раз, два, три... много!
Забежала на крестьянский двор, смотрит: стоит мужик, навоз на вилы поднимает, да в тачку мечет: огород удобрять готовится, стало быть.
Усмехнулась кицунэ: тачка так тачка, посмотрим, как сынок выкрутится - да и перекинулась в девушку, да в какую! Куда только вся краса делась?
Кожа смуглая, солнцем высушенная, волосы до рыжины выгорели, руки голые, сильные - иной мужчина обзавидуется! - грудь тяжелая, да всей одежки - рубаха белого полотна да венок на волосах, маковый, алый, душистый - с ума рехнуться!
Рассмеялась кицунэ - не тихо да звонко, а громко, грубо, зазывно так - да и говорит:
- Что, добрый человек, трудишься? Не тяжело ли тебе, помощь не нужна ль, красивый? - а тот красивый на сакуру похож - сам кривой, да все лицо в красное пятнышко. Хохочет, пыжится, плечи пошире расправить пытается..
- Ты ли мне поможешь, девица? Ну, коли развлечение за помощь мне будет, так помоги! - и снова этак хохотнул - Не боишься ли, птица белоперая, нелетучая?
- А чего же мне и бояться, с таким красавцем? - отвечала лисица, и самый голос - низкий, грудной - словно звал с собой. Поразвлечься.
Бросил свою тачку крестьянин, вилы в землю воткнул, штаны снял, да девицу за руку хватить только хотел - сама пошла, покорно так, бедрами словно лебедь покачивая.
И он за ней туда же... а уж как орал он, со всей страстью куст терновый да поросль крапивную расцеловав - только его то и касалось. Ну, еще дяди Соске, что это видел... и тети Мацу, что об этом всей деревне рассказала... но никак не Кудзунохи-Гэнко-гицунэ, что тачку под шумок к сыну откатила. А шумок да, неслабый был шумок - шум настоящий!

Радостно встретил свою матушку молодой Сэймей. Сидел он на берегу, ножичком счищал водоросли и кровь засохшую с отцовской головы. Отрезанной.
Скалилась на него злобно отрезанная голова, а он все улыбался - ясно так, беспечно. И кицунэ-сама улыбнулась: сын рад - матери хорошо, так всегда.
- Привезли Вы тачку, я гляжу, матушка моя, мудрейшая и хитрейшая среди лис Благословенных Островов?
- Привезла, мой не по годам мудрый сын. Но скажи, для чего тебе понадобилась голова отца твоего, будь он неладен хуже самурайского ниндзя Кибагами?
Улыбнулся юный оммёдзи.
- Колдун я, матушка, или не колдун? Не ты ли, прекраснейшая из лис, говорила, что из-за этого недостойного покойника ты не можешь въехать в столицу, как подобает достойной госпоже из знатного рода?
- Я - охотно кивнула Кудзуноха-Гэнко-гицунэ, присаживаясь на траву - ни травинки не примялось, словно бабочка легка была Гэнко-гицунэ- И что же? Мой премудрый сын сделал какие-то свои выводы?
- Сделал - кивнул тот, и серебряным глазом сверкнул - Посудите сами, матушка, не ездил ли бессовестно на нас отец мой неблагий все эти годы?
- Ездил, как император на наложницах не ездил, ни наш, и ни позапрошлый даже!
- Ездил, значит... Вот и нам черед пришел на нем поездить! Подкатите, будьте добры, сюда тачку, государыня матушка моя!
Подкатила лисица тачку. Закрепил сын голову своего беспутного отца сбоку, вырезал у того на лбу особые знаки, шепнул тихонько:
- Тот, кто привык к колеснице, однажды привыкнет к ярму. Ак-сок-дзен!
Раскрыла голова рот и закричала, бессильно и беззвучно, и изо рта у нее вырвались три языка пламени, окутавшие тачку с навозом.
Когда же они исчезли, в изумлении заморгала шелковыми ресницами прекрасная лисица: стояла перед ними драгоценного дерева повозка, с шелковой занавеской, с золотыми - окинавского золота! - украшениями, вся резная - по столбикам лисы бегут, над навесом совы сидят, девушки волосы гребнями чешут... голова ясунина скалится, лаком покрытая.

Всем хороша повозка. Всем добра, любая дама благородная за такую все приданое отдаст и себя впридачу...
Одно плохо: нету лошадей в нее впрячь, да и не нужны ей лошади: сама поедет.
Нахмурилась было Кудзуноха-сама, но быстро улыбнулась: пусть весь Хэйан знает, что едет к ним великий оммёдзи, не абы кто, а Абэ-но Сэймей!
Села она на сиденье мягкое, у ног своих сына возлюбленного усадила, опустила занавеску да белой рученькой махнула: вперед, голова дурная!
Покатила повозка, без лошадей, без волов, быстрей ветра, тише воды, по сухим дорогам и мокрым дорогам, по полям хлопковым да полям рисовым, мимо деревень и городов, мимо крестьян и купцов, и всякий, кто ее видел да в пустые глазницы мертвой головы смотрел - молились добрым ками, чтоб те беду отвели да их самих от злых духов укрыли.
А мать с сыном на них и не смотрят, друг на друга смотрят - не наглядятся, говорят тихо меж собой на том языке, что одним лисам да детям известен, пересмеиваются тихонько, а ночами спят крепко, пока повозка сама катится, сама правит, есть не просит, пить не желает...

И вот на третий день их пути, встретился им в поле усталый путник, молодой совсем, с длинной косой, в черном косодэ и алом хаори на широких плечах, шел он через луг, неся на плече длинный меч, а за ним спешил маленький старичок.
- Матушка моя, прекрасная кицунэ, глянь на этих двоих: они долго шли, и, видно, очень устали! Позволим им проехать с нами сколько-нибудь, пусть отдохнут!
- Я смотрю, сын мой прекрасный, твое сердце не только мудрое, но и доброе - и это не может меня не радовать! Отчего не пригласить их в нашу повозку - если не испугаются и не убежат прочь, конечно! - и белой, словно хоккайдоский снег, ручкой в серебряных запястьях, подняла шелковую занавеску, позвала ласково:
- Добрые люди, честные путники! Видим мы, вы устали, потому что путь ваш был нелегок и долог - сядьте в повозку, дайте отдых ногам - если, конечно, не боитесь!
- Чего нам и бояться, добрая женщина - хмыкнул молодой - Если и сами мы не из рода людей? Пусть ками благословят Вас за помощь, а мы как-никак отблагодарим однажды - и легко сел на приступочку, а старичок внутрь пробрался, уселся поудобнее, голову большую ручками подпер, смотрит на лисицу и сына ее, улыбается дружелюбно, как щупальце осьминожье.
- Куда едете-то, добрая женщина?
- А куда и ехать, как не в столицу?
- И впрямь, куда бы еще? И сына, стало быть, с собой везете?
- А как иначе и везти, как не с собою?
- И думаете, верно, учить его пристроить?
- А как иначе и думать, как не об этом?
- Добрая ты женщина, и умная вдобавок... Послушай совета: не отдавай сына в придворную школу. Отведи его к мудрецу, что живет у заставы Судзаку, а зовут его Наривара-но Арихира. Лучшего учителя ты сыну не найдешь, хоть весь Хэйан обойди, хоть все Острова, Жемчужным копьем созданные!
- Добрый вы человек, дедушка, да только как Вас зовут, чтоб имя Ваше перед ками благими не забывать?
- А зовут нас с тем юнцом зеленым одним именем на двоих, да только то имя - не для людских ушей! Спасибо еще раз за отдых наш краткий, добрая женщина!
И только ветерок подул - не стало старика и юноши, как не бывало никогда, а вдали в пыли показались ворота - северная застава, застава Сейрю, вход в славный город Хэйан.

Так Абэ-но Сэймей прибыл со своей матушкой в стольный город на первом в Японии Хи-но Куруме, и отправился искать старого мудреца Наривару-но Арихиру, чтоб учиться у него дотоле неведомым ему тайнам мастерства Инь-Ян.
Но это совсе-ем другая история....

@темы: чтиво, Абэ но Сэймэй, бред хэйянский, грамотно записанная больная фантазия становится красивой сказкой